Все покатились со смеху.
– А это кто?
– Мумия! – крикнул мальчишка, запеленутый в пожелтевшие от
старости тряпки и похожий на сигару, ковыляющую на одном кончике по ночной
улице.
– А ты?
– Да некогда же! – завопил Некто, Скрытый за Таинственным
Облачением из Расписанной Марли. – Сласти или страсти-мордасти!
– Урра-а!
С воем, визгом, воплями они неслись, как счастливые
бесенята, куда угодно, только не по дорожкам, перелетая через кусты и
приземляясь почти на спину перепуганным собакам, которые улепетывали с визгом.
Но вдруг они словно натолкнулись на что-то среди всего этого
визга, хохота, лая, на полном скаку – словно гигантская ладонь ночи и ветра –
предчувствия беды – накрыла их и остановила.
– Шесть, семь, восемь…
– Не может быть! Считай снова!
– Четыре, пять, шесть…
– Нас должно быть девять! Кого-то нет!
Они принюхивались друг к другу, как перепуганные зверята.
– Где Пифкин?
Как они догадались? Ведь все они скрывались за масками… И
все же – и все же.
Они почуяли, что его с ними нет.
– Пифкин! Да он же тыщу лет не пропускал Канун! Вот ужас-то!
Бежим!
Круто развернувшись, они побежали собачьей побежкой, рысцой,
вдоль по мощенной камнем улице, словно листья, гонимые ураганом.
– Вот его дом!
Они встали как вкопанные. Дом-то и вправду Пифкина, только
вот не хватает в окнах тыквенных голов, на крыльце – кукурузных снопов,
маловато призраков, глазеющих сквозь темные стекла в самой высокой мансарде.
– Ой, – сказал кто-то, – а вдруг Пифкин заболел?
– Без Пифкина праздник – не праздник!
– Не праздник! – простонали все.
Тут кто-то бросил дикое яблочко в дверь дома. Оно тюкнуло
еле слышно – будто кролик лягнул дверь лапкой.
Они стояли и ждали, невесть от чего погрустневшие, как в
воду опущенные. Все их мысли были о Пифкине и о празднике, который может
превратиться в гнилую тыкву с погасшей свечкой внутри, если только – если
Пифкин не выйдет.
Где же ты, Пифкин? Выходи! Спасай наш Праздник!
Глава 2
Почему они ждали, с какой стати их так перепугало отсутствие
какого-то маленького мальчишки?
А потому что…
Джо Пифкин был самый замечательный мальчишка на всем свете.
Самый мировой парень из всех, кто хоть раз сверзился с дерева или чуть не
лопнул со смеху. Самый лучший друг из всех, кто мчался по беговой дорожке,
оставляя всех бегущих на милю позади, а потом, оглянувшись, вдруг спотыкался и
шлепался на землю, поджидая, пока они с ним поравняются, и вместе, голова в
голову, рвал грудью финишную ленточку. Самый славный выдумщик из всех, – уж он
всегда разведает все дома с привидениями в городе, а их ох как трудно вынюхать!
– и всегда позовет ребят пошарить по подвалам, всласть полазать по обвитым
плющом кирпичным стенам, покричать в жерла труб и пустить тугие струйки прямо с
крыши – накричишься, навопишься, напляшешься, как обезьяна, до упаду… В тот
день, когда Джо Пифкин появился на свет, все бутылки с пепси-колой и шипучим
лимонадом во всем мире вышибли пробки и салютовали пенным залпом, а спятившие
от радости пчелы роями носились по полям и лесам и вовсю жалили почтенных
старых дев. Но каждый его день рождения озеро в разгаре лета уходило от берегов
и набегало обратной волной, полной мальчишек, которая взмывала вверх,
подбрасывая ребятню, и расшибалась в визге и хохоте.
На рассвете, бывало, лежа в постели, слышишь, как птица
стучится в окно. Пифкин.
Высовываешься из окна глотнуть прозрачного, как с горного
ледника, рассветного воздуха летнего утра.
На газоне, посеребренном росой, кружево кроличьих следов
даст тебе знать, что всего мгновение назад не десяток кроликов, а
один-единственный кролик выплясывал здесь и выделывал коленца, выписывал
кренделя и закладывал виражи от простой, немыслимой радости жить, в восторге
скакал через изгороди, сшибал перья папоротника, топал по клеверу. Сеть следов
напоминала переплетение рельсов на сортировочной станции. Миллион путей и
дорожек в траве, но никого не видать. Где… Пифкин?
Да вот же он, выглядывает, как дикий подсолнух в саду. Его
славное круглое лицо светится, встречая солнце. А глаза сверкают, сигналя, как
зеркала по азбуке морзе:
– Торопись! Вот-вот все кончится!
– Что?
– Этот день! Сия минута! Уже шесть утра! Ныряй сюда! Окунись
с головой!
Или:
– Да лето же! Не успеешь оглянуться – бах! – и ушло! Давай
быстрей!
И он окунался обратно в подсолнухи, чтобы вынырнуть уже в
луковицах, сплошняком.
Пифкин, милый ты наш Пифкин, самый настоящий, самый лучший
из всех мальчишек.
Прямо непостижимо было, как он ухитрялся так быстро бегать.
Его старые кроссовки едва держались. Когда-то белые, они набрались зелени в
лесах, которые пришлось пробежать, побурели от прошлогодних осенних пробегов по
сжатым полям в сентябре, а смоляные пестринки и разводы усеяли их после рейдов
по причалам и пристаням, где разгружались баржи с углем, желтыми пятнами их
украсили беззаботные собаки, и еще были они утыканы щепками и занозами от
множества заборов и плетней. Одежда у него была под стать вороньему пугалу,
ведь ее по ночам таскали друзья Пифкина – собаки, он им давал поносить,
пофорсить – ясно, что все обшлага были изжеваны, а брюки в пыли и протерты на
коленках.
А волосы? У него на голове шапкой стояли, щетинясь, как иглы
у ежика, топорщась во все стороны, пестрые – каштаново-золотистые – вихры. Уши
– чистый персиковый пушок. А руки – на них были словно перчатки из пыли и
славного запаха псины, мятных леденцов и ворованных где-то за тридевять земель
персиков.
Пифкин. Сгусток скоростей, запахов, фактур, таких разных на
ощупь; копия и прообраз всех мальчишек, которые когда-либо мчались во всю
прыть, падали, вскакивали и неслись дальше.
За все годы никто и никогда не видел его сидящим на месте.
Невозможно было вспомнить, чтобы он просидел в школе, на своем месте, хотя бы
час. Он последним прибегал в школу и первым вылетал из дверей, как ракета, под
звон последнего звонка.
Пифкин, славный малый Пифкин.
Он умел издавать такие заливистые вопли, наяривал на губной
гармошке и ненавидел девчонок больше, чем все ребята в его уличной команде,
вместе взятые.
