Сладкий череп Пифкина, да, но нигде, в кутерьме шутих и
ведьминых колес, среди танцующих скелетов и летающих туда-сюда черепов, не было
ни пылинки, ни следа, ни звука самого Пифа.
Ребята уже так привыкли к фантастическим выходкам Пифа –
ведь он уже и на стенах Нотр-Дама сидел, и в золотом саркофаге ехал, – и сейчас
им казалось, что он вот-вот выскочит, как чертик на пружинке, из кучи сахарных
черепов, закутанный в белую развевающуюся простыню, и, чтобы напугать их,
затянет загробным голосом что-нибудь похоронное.
Нет. Вдруг оказалось, что Пифа нет. Нет его.
И, может, никогда больше не будет.
Мальчишек затрясло. Холодный ветер нагнал туману с озера.
Глава 19
Вдоль по пустынной ночной улице, выйдя из-за угла, шла
женщина. На плече у нее было коромысло с двумя одинаковыми чашами, полными
раскаленных углей. Розовые груды жарких углей выпускали рои огненных
светляков-искр, ветер подхватывал их и уносил вдаль. Там, где ступала она босой
ногой, оставалась дорожка мелких, быстро гаснущих искр. В полном безмолвии –
слышался только шорох скользящих шагов – она свернула в переулок и скрылась из
виду.
Следом за ней шел мужчина, неся на голове – без усилий –
маленький, легкий, почти невесомый гробик.
Это был просто ящичек, сколоченный из белых, некрашеных
досок, забитый наглухо. На боках и крышке ящичка были прибиты дешевые розетки
из фольги и сделанные из лоскутков шелка и бумаги искусственные цветы.
А в этом ящичке лежал…
Мальчишки провожали глазами похоронную процессию, или,
скорее, пару. Да, пару – человек и ящичек, и еще то, что лежало там, внутри.
Человек, сохраняя торжественное спокойствие, держа гробик на
голове в равновесии, вошел, не преклоняя головы, в церковь, стоявшую
неподалеку.
– Н-н-н-неужели… – заикаясь, пробормотал Том. – Неужели там
– Пиф, в этом ящичке?
– А ты как думаешь, сынок? – спросил Смерч.
– Не знаю я! – закричал Том. – Одно знаю – с меня хватит!
Ночь слишком долгая. Я столько всего навидался. Да я теперь все знаю, все
досконально.
– И мы, – загудели остальные, сбиваясь в кучу, дрожа дрожмя.
– И нам пора домой! Куда девался Пифкин, где он? Живой он
или нет? Мы можем его спасти? Куда он пропал? Или мы опоздали? Что нам делать?
– Что делать? – закричали все вместе, и тот же вопрос рвался
у них с губ и горел в глазах. Все мальчишки вцепились в Смерча, словно хотели
вытянуть из него ответ, вытрясти, дергая его за локти.
– Что нам делать?
– Чтобы спасти Пифкина? Последнее дело осталось. Ну-ка,
смотрите вверх, на это дерево!
На дереве висели с дюжину горшков-пиньят: черти, призраки,
черепа, ведьмы – болтались, качаясь на ветру.
– Разбейте свои пиньяты, ребятки!
Откуда ни возьмись у них в руках оказались палки.
– Бейте!
С воплями они принялись бить наотмашь. Пиньяты словно
взорвались.
Из пиньяты в виде Скелета посыпался дождь крохотных
листьев-скелетиков. Они роем налетели на Тома. Ветер подхватил и унес
скелетики-листья, а с ними и Тома.
Из пиньяты-мумии высыпались сотни хрупких египетских мумий,
они вихрем унеслись в небо, унося Ральфа.
Так каждый мальчишка разбивал пиньяту, она лопалась и
выпускала мелкие, как мошки, толкущиеся в воздухе копии его самого: черти,
ведьмы, призраки с пронзительным писком облепляли мальчишку, и все листики, все
мальчишки неслись, кувыркаясь, в небе, а Смерч закатывался хохотом им вслед.
Они пролетели рикошетом последние окраинные улички города.
Они плюхались и скользили, как плоские камни по глади озера, делая «блинчики»…
и наконец приземлились, кувырком, в путанице локтей и своих и чужих коленок –
на далеком склоне холма. Они сели на землю.
Они очутились посреди заброшенного кладбища, где не было ни
души, ни огонька. Только надгробия, похожие на великанские свадебные торты,
глазурованные в древности лунным светом.
Пока они приходили в себя, Смерч плавно и легко приземлился
и сразу стремительно, гибко склонился к земле. Он ухватился за железное кольцо,
торчавшее из земли. Потянул. Взвизгнули петли, откинулась крышка люка, разевая
черную пасть.
Мальчишки сгрудились на краю глубокой ямы.
– К-ка-катакомбы? – еле выговорил Том. – Катакомбы?
– Катакомбы. – И Смерч указал пальцем вниз.
В пыльную глубину сухой земли вели ступеньки.
Мальчишки проглотили слюну – в горле пересохло.
– А что, Пиф там, внизу?
– Ступайте, выведите его наверх, ребята.
– Он там совсем один, внизу?
– Не совсем. С ним кое-кто есть… Или Кое-Что.
– Кто пойдет первым?
– Чур, не я!
Молчание.
– Я, – сказал Том.
Он поставил ногу на первую ступеньку. Начал уходить в землю.
Сделал второй шаг. И вдруг пропал.
Остальные бросились за ним.
Они спускались по ступенькам гуськом, и с каждым шагом вниз
темнота становилась все непрогляднее, а безмолвие все безмолвнее, и с каждым
шагом вниз ночь становилась глубокой, как колодец, налитый тьмой кромешной, и с
каждым шагом вниз казалось, что тени, затаившиеся в стенах, вот-вот выпрыгнут
из них, и с каждым шагом вниз казалось, что какие-то странные обличья
ухмыляются им навстречу из глубокой пещеры, ждущей в глубине. Казалось, что
летучие мыши гроздьями повисли над самой головой, издавая такой тонкий писк, что
его и не услышишь. Этот звук могут слышать собаки – и тогда они, взбесившись со
страху, опрометью бросаются удирать, не разбирая дороги. С каждым шагом вниз
город оставался все дальше, дальше уходила земля и все добрые люди на земле.
Даже кладбище осталось где-то далеко-далеко наверху. Мальчишкам стало страшно.
Они почувствовали себя такими позабытыми, позаброшенными, что едва не
разревелись.
Потому что с каждым шагом они уходили еще на миллиард миль
от жизни, от теплых постелей и ласковых огоньков свечей, от голоса матери, от
дымка из отцовской трубки, от его покашливания по вечерам, когда ты лежишь и
радуешься, что он здесь, рядом, хотя и в темноте, он живой, он ворочается во
сне и может запросто отколошматить всякого, кто к тебе полезет.
