– El Dia de Muerte.
– Канун Дня Всех святых.
– Канун Всех святых.
Неуверенные голоса мальчишек, посланные вверх, сквозь слои
времени, из всех стран, из всех веков, перечисляли праздники, по сути дела
одинаковые.
– Отлично, мальчики, отлично.
Где-то вдали городские башенные часы пробили три четверти
двенадцатого.
– Полночь близится, мальчики. Канун Всех святых почти
прошел.
– Нет, послушайте! – крикнул Том. – А как же Пифкин? Мы
гонялись за ним по всем векам, хоронили его, выкапывали обратно, шли за его
гробом, оплакивали на поминках. Так жив он или нет?
– Ага! – подхватили все. – Спасли мы его или нет?
– И правда – спасли или нет?..
Смерч вглядывался в даль. Мальчишки стали смотреть туда же,
а там, за оврагом, стоял дом, в котором один за другим гасли огни.
– Это больница, где он лежит. Но вы сбегайте к нему домой.
Постучите в последнюю дверь, крикните в последний раз: «Сласти или
страсти-мордасти?» Это будет главный, последний вопрос. Ступайте, добейтесь
ответа. Мистер Марлей, а ну-ка, проводите их – честью!
Входная дверь распахнулась – р-р-раз!
Марлей-молоток скривил свою перевязанную физиономию и
засвистел им вслед на прощанье – а мальчишки съехали по перилам и наперегонки
побежали к двери.
Но их остановил последний вопрос Смерча:
– Ребятки! Скажите, что это было? Нынешний вечер, со мной – сласти
или страсти-мордасти?
Мальчишки набрали полную грудь воздуха, задержали, а потом
выпалили единым духом:
– Ух ты, мистер Смерч, и то и другое!
Грюк! – стукнул Марлсй-молоток.
Бряк! – хлопнула дверь.
И мальчишки припустились бегом, бегом, во всю прыть, вниз,
через овраг, вверх по улицам, жарко дыша, роняя маски и наступая на них ногами,
пока не добежали наконец до крыльца пифкинского дома, и остановились, глядя то
на больницу вдали, то на входную дверь дома Пифкина.
– Ты, давай ты, Том, – сказал Ральф.
И Том потихоньку стал подходить к дому, поставил ногу на
первую ступеньку крыльца, потом на вторую, дошел до двери – и никак не мог
собраться с духом постучать, боялся услышать последние новости о добром старом
Пифкине. Пифкин – умер? Пифкина будут хоронить насовсем? Пифкин – сам Пифкин
умер навсегда? Нет!
Он постучал в дверь.
Мальчишки стояли и ждали на дорожке.
Дверь отворилась. Том вошел в дом. Минута тянулась
долго-долго, стайка мальчишек стояла на улице, не мешая холодному ветру
пробирать до костей, замораживать самые ужасающие мысли.
– Ну что там? – беззвучно кричали они перед закрытым домом,
запертой дверью, перед темными окнами. – Ну что?
И вот дверь открылась, наконец-то Том вышел и остановился на
крыльце, плохо соображая, где он и что с ним.
Потом поднял глаза и увидел друзей, которые ждали его – за
миллион миль отсюда.
Том спрыгнул с крыльца, крича во все горло: – Ура! Ура!
Ура-а-а!
Он бежал по дорожке, крича:
– Все в порядке, он в порядке, он жив! Пифкин в больнице!
Аппендикс себе вырезал. Сегодня, в девять вечера! Успел вовремя! Доктор
говорит, что он молодчина!
– Пифкин?..
– В больнице?..
– Молодчина?..
Все охнули, будто кто дал им под ложечку. Потом задышали
часто, шумно, это был дикий крик, нестройный вопль торжества.
– Пифкин, о Пифкин, Пиф!
Ребята стояли на пифкинском газоне, на дорожке перед
пифкинским крыльцом, перед его домом и в немом изумлении переглядывались,
улыбаясь все шире, а слезы набегали на глаза, и все вдруг заорали, а слезы,
счастливые слезы заструились по щекам.
– Вот здорово, здорово, красота, ох как здорово! –
приговаривал Том, еле живой, плача от радости.
– Можешь повторить, – сказал кто-то, и он повторил.
И они все сгрудились в кучку и досыта наревелись на
радостях.
Похоже, что ночь здорово отсырела от слез, и Том решил всех
взбодрить.
– Вы взгляните на пифкинский дом! Стыд и позор? Слушайте,
что надо делать!..
Они разбежались во все стороны, и каждый вернулся, прихватив
с собой горящую тыкву, и все тыквы поставили рядком на перилах дома Пифкина, и
тыквы улыбались до ушей самым беззастенчивым образом, поджидая возвращения
Пифкина домой.
Мальчишки, стоя на газоне, любовались этими сияющими
улыбками; костюмы на плечах, локтях и коленках у них были порваны в клочья,
грим стекал со щек каплями и струйками, и громадная, чудесная, счастливая
усталость наваливалась на них, тяжелила веки, наливала тяжестью руки и ноги, но
уходить им не хотелось.
И башенные часы пробили полночь – буммм!
И снова, и снова – буммм? Буммм! – целых двенадцать раз.
И Канун Всех святых кончился.
И по всему городу захлопали двери, стали гаснуть огни.
Мальчишки начали разбредаться, прощаясь:
«Пока!», и «Привет!», и «Будь здоров!», и просто «Будь!», и
доброй ночи, да, ночи. Газон опустел, но на крыльце Пифкина вовсю полыхали
огоньки свечей, теплые огоньки, теплый дух печеной тыквы.
И Призрак, и Мумия, и Скелет, и Ведьма, и все остальные
пришли домой, на свое крыльцо, и, стоя на пороге родного дома, каждый
обернулся, и посмотрел на город, и вспомнил эту сказочную ночь – ночь, которую
никто из них не забудет никогда в жизни, – каждый посмотрел на дома других
через городские улицы, но все они особенно долго смотрели на высоченный Дом за
оврагом, где мистер Смерч все еще стоял на самом верху крыши, окруженной
балюстрадой из острых прутьев.
Мальчишки помахали руками, каждый со своего крыльца.
Дым, тянувшийся вверх из высокой готической трубы дома
Смерча, помахал им в ответ.
Все новые и новые двери захлопывались во всем городе,
запирались на ночь.
И с каждым звуком захлопнутой двери гасла тыква на громадном
Дереве Всех святых – одна, другая, и еще, и еще одна… Дюжинами, сотнями,
тысячами закрывались двери, гасли глаза тыкв, словно слепли, а над задутыми
свечками курился ароматный дымок.
