Они отступали за угол дома, с удивлением прислушиваясь к
звукам, которые издавал этот дом. Он наполнился несвязным шепотом, писком,
скрипом, стонами и ропотом, а ночной ветер старательно доносил до слуха
мальчишек каждый шорох. Стоило им ступить шаг, как древний дом клонился над
ними, еле слышно постанывая.
Они обогнули дальний угол дома и остановились.
Потому что увидели Дерево.
Ничего подобного они не видывали за всю свою жизнь.
Оно высилось посередине широкого двора перед страшным и
чудесным домом. Это Дерево достигало в вышину футов сто, не меньше, оно
раскинуло выше гребня крыши свою круглую, широкую, многоветвистую крону, сплошь
одетую в богатейший наряд из багряных, бурых, желтых осенних листьев.
– Ой, – еле слышно сказал Том. – Смотрите! Там, наверху!..
Потому что Дерево было увешано множеством тыкв, любого
размера и формы, всех цветов и оттенков, от тускло-золотистого до
ярко-оранжевого.
– Тыквенное дерево, – сказал кто-то.
– Да нет, – сказал Том.
Ветер пролетел среди высоких ветвей и легонько качнул яркие
украшения.
– Праздничное дерево, – сказал Том. – Дерево Всех святых.
Он нашел верное слово.
Глава 5
Тыквы на Дереве были не простые. На каждой было вырезано
лицо. И ни одно лицо не было похоже на другое. Один глаз был диковиннее
другого. Один нос – странноватее другого. И каждый рот кривился собственной,
особенной жутковатой улыбкой.
Пожалуй, на этом Дереве было развешано тысяча тыкв, на самой
высоте, на каждой веточке. Тысяча улыбок. Тысяча гримас. И дважды по тысяче
свежевырезанных глаз глазели, моргали, косились оттуда.
Мальчишки глазели тоже, и у них на глазах произошло чудо.
Тыквенные рожицы стали оживать.
Начиная с нижних ветвей Дерева и самых близко висящих тыкв,
в их сырой кожуре стали одна за другой вспыхивать свечки. Вон там – и там – и
тут – и еще – все дальше, все выше, обегая всю крону: три тыквы тут – семь тыкв
повыше – дюжина, кучкой – на той стороне, сотня – пять сотен – тысяча тыкв
затеплили свои свечки, иными словами – осветили свои рожицы, огонь засверкал в
их квадратных, круглых или диковато раскосых глазах. Огонь заструился из их
зубастых ртов. Из вырезанных в спелой мякоти ушей полетели снопы искр.
И откуда-то донеслись два голоса – а может, три или четыре,
они шептали, напевали что-то вроде детской песенки или колыбельной, убаюкивая
небо, и время, и землю, усыпляя все вокруг. Жерла водосточных труб выдыхали
тончайшую паутинную пыль:
Вот такой высоты, вот такой широты…
Голосок вылетал дымом из высокой трубы:
Вот такой широты, вот такой красоты…
На Канун Всех святых…
Откуда-то из открытых окон летели паутинки:
До небес и до звезд поднялось во весь рост…
Нет, не видывал ты Древочудищ таких,
Как в Канун Всех святых!
Свечи мерцали, огоньки трепетали и ярко вспыхивали. Ветер
тихим дуновением, влетая в тыквенные рты и вылетая обратно, выпевал протяжную
песню:
Прошел и умер старый год, но озаряет небосвод
Костром из листьев золотых
Оно во славу Всех святых!
Неси осенний урожай, созвездья свечек зажигай!
Том вдруг почувствовал, как губы у него засуетились, словно
мышки, нетерпеливо норовя подхватить песенку:
Свечи сверкают, а звезды горят,
Опавшие листья летят и шуршат,
Улыбаются тысячи тыкв с высоты,
На Канун Всех святых!
Вот Ведьма смеется,
Ухмыляется Кот,
Там оскалился Зверь,
Хохоча во весь рот,
И с улыбкою Жнец свою плату берет…
Здравствуй, День Всех святых – Новый год,
Новый год!
Тому казалось, что изо рта у него змеится дымок:
– День Всех святых…
И все мальчишки шепотом вторили:
– Всех святых…
Потом наступила тишина.
И в этой тишине засветились последние свечки на Праздничном
дереве – по три, по четыре зараз, образуя гигантское звездное скопление,
вплетенное в космы черных веток и сучьев, проглядывающее украдкой сквозь ветви
и чеканные сухие листья.
Теперь все Дерево стало единой необъятной многомерной
Улыбкой.
Горели все тыквы, все до одной. Вокруг Дерева
распространилось теплое дыхание позднего лета.
Ребят обволакивал дымок с привкусом копоти и свежий запах
тыквенной плоти.
– Ух ты, – сказал Том Скелтон.
– Видали местечко, а? – спросил Генри-Хэнк, Ведьма. – Мало
этого дома и типа с разговорами про «страсти-мордасти», тут еще и… Я такого
дерева в жизни не видел. Вроде новогодней елки, только куда больше, а тыкв и
свечек – видимо-невидимо! Что бы это значило? Что за празднество?
«Празднество!» – донесся откуда-то мощный шепот – то ли из
луженных сажей глоток дымовых труб, то ли все окна в доме разом разинулись у
них за спиной – вверх-вниз, вверх-вниз, выдыхая вместе с темнотой слово
«Празднество!»
– Да-сс… – прошелестел великанский шепот, от которого
заметались огоньки в тыквах, – празднесство…
Мальчишки так и взвились в воздух, оборачиваясь лицом к
дому.
Но дом хранил безмолвие. Окна были закрыты наглухо и до
краев налиты лунным светом.
– Кто отстанет – теткой станет! – вдруг завопил Том. Их
ждали золотые копны осенней листвы, как тлеющие уголья, как странный клад,
несметные богатства.
И мальчишки бросились со всех ног к этой громадной, чудесной
куче листвы – сокровищнице осени.
Но в тот момент когда они уже готовы были нырнуть с головой
в шуршащие, роящиеся листья, толкаясь, вопя, крича, сбивая друг друга с ног,
вдруг прозвучал какой-то исполинский вдох, словно кто-то огромный заглотнул
массу воздуха. Мальчишки взвизгнули, рванулись назад, как будто под ударом
невидимого бича.
Потому что над кучей листвы поднималась белая костяная рука,
сама по себе.
А за ней, улыбаясь во все зубы, вынырнул до того невидимый
белый череп.
