— И «Олд Спайс», к сожалению, тоже.
Он передал нам флакон, и каждый, не скупясь, помазал себе под носом. Энджи смочила и носовой платок. Хоть одеколон, казалось, обжигал ноздри, все же так было лучше, чем чувствовать запах, стоявший в доме.
«Копченой сельдью» некоторые полицейские, санитары и врачи называют трупы, успевшие некоторое время полежать в тепле. От образующихся газов тела, в которых кислоты могут безудержно течь, куда им вздумается, вздуваются, как воздушные шары, и происходит еще много всего, что не способствует хорошему аппетиту.
Войдя, мы оказались в прихожей шириной с мою машину. Зимние сапоги с выкристаллизовавшейся солью стояли рядом со стопкой февральских газет, лопатой с растрескавшимся древком, ржавой хибачи
[14]
и мешком с пустыми алюминиевыми банками из-под пива. Тонкий зеленый половик в нескольких местах был разорван, на ткани засохли кровавые отпечатки кошачьих лап.
Из прихожей мы попали в гостиную, освещенную светом с улицы и серебристым мерцанием еле слышного телевизора. В доме было темно, но серый свет все же проникал сквозь жалюзи, наполняя комнаты оловянным туманом, который, впрочем, не слишком скрадывал убожество обстановки. Половики были все драные, разных цветов и рисунков, заплатанные в соответствии с эстетическими вкусами наркоманов-хозяев. Стыки обрезанных и сшитых между собой частей местами выгибались, образуя подобие горных хребтов. Стены были обшиты светлой фанерой, на потолках чешуйками отставала белая краска. У стены стоял диван с рваным футоном,
[15]
и, когда глаза привыкли к тусклому серому свету, я увидел несколько пар глаз, смотревших на нас из его разорванной ткани.
Из футона доносилось тихое электрическое гудение, будто цикады стрекотали возле генератора. Образуя ломаную линию, в нем двигались несколько пар глаз.
И тут они на нас бросились.
По крайней мере, так нам показалось сначала. Исходу из футона предшествовал хор в десять глоток, и кошки — сиамские, полосатые, пятнистые — выбрались, извиваясь и цепляясь когтями за что попало, из дивана, перемахнули через кофейный столик на сшитый из частей половик, пронеслись между нашими ногами, не сумев вовремя остановиться, под острым углом врезались в плинтус и выскочили за дверь.
— Матерь божья! — воскликнул Пул и запрыгал на одной ноге.
Мы с Энджи прижались к обшарпанной стене. Клок густой шерсти соскользнул у меня с ботинка. Бруссард дернулся вправо, влево и отряхнул полы пиджака.
Мы, однако, кошек нисколько не интересовали. Они стремились к солнечному свету.
Снаружи донесся визг Хелен, по-видимому, животные выскочили в переулок.
— Срань господня! Помогите!
— А что я вам говорила?! — послышался визгливый голос, который, как я решил, принадлежал женщине средних лет. — Напасть. Господь наслал напасть на город Чарлстаун!
В доме стало вдруг так тихо, что я услышал доносившееся из кухни тиканье часов.
— Кошки, — сказал Пул с нескрываемым отвращением и отер лоб носовым платком.
Бруссард, согнувшись, рассмотрел отвороты брюк и стряхнул клочок кошачьей шерсти с ботинка.
— Кошки умные, — сказала Энджи, отходя от стены, — не то что собаки.
— Зато собака газету принести может, — возразил я.
— И диваны не потрошат, — добавил Бруссард.
— Собаки, когда голодные, не едят трупы своих хозяев, — сказал Пул. — А кошки едят.
— Уф, — выдавила из себя Энджи. — Не может быть. Правда, что ли?
Мы медленно прошли на кухню.
Оказавшись там, я остановился перевести дыхание и вдохнуть одеколон с верхней губы.
— Черт! — Энджи уткнулась в носовой платок.
К стулу был привязан голый мужчина. Рядом с ним, прижав подбородок к груди, стояла на коленях женщина, бретельки белого в черных пятнах засохшей крови неглиже свисали до локтей, руки за спиной у запястий и ноги у лодыжек были связаны между собой. Оба тела раздулись и побелели до оттенка вулканического пепла.
Мужчину убили выстрелом, который разнес ему грудину и верхнюю часть грудной клетки. Судя по размеру дыры, стреляли в упор из дробовика. И к сожалению, Пул оказался прав относительно пищевого поведения и сомнительной преданности кошачьих своим хозяевам. Но помимо повреждений, нанесенных выстрелом, временем и кошками, верхняя часть грудной клетки выглядела так, будто ее вскрыли хирургическими ножницами.
— Тут совсем не то, что должно быть, — сказала Энджи, не отводя глаз от зияющей дыры в груди трупа.
— Не хотелось бы огорчать вас, — сказал Пул, — но так выглядят человеческие легкие.
— Они должны тут быть, — сказала Энджи. — Меня сейчас вырвет.
Пул уперся шариковой ручкой в подбородок головы мужчины, приподнял ее и отступил на шаг.
— А, привет, Дэвид!
— Мартин? — спросил Бруссард и сделал шаг к трупу.
— Он самый. — Пул отпустил голову и прикоснулся к темным волосам. — Неважно выглядишь, Дэвид.
Бруссард обернулся к нам:
— Дэвид Мартин. Известен также как Малыш Дэвид.
Энджи кашлянула в платок.
— По-моему, никакой он не малыш.
— «Малыш» не имеет отношения к росту.
Энджи взглянула в промежность покойного.
— Ох!
— А это, наверное, у нас Кимми, — сказал Пул, переступил через лужу засохшей крови и подошел к трупу женщины.
Горло Кимми, как небольшой каньон, пересекал черный разрез. Подбородок и скулы были в черной засохшей крови, глаза смотрели вверх, как бы прося спасения, или помощи, или доказательства того, что хоть что-то, пусть что угодно, ожидало ее за пределами этой кухни.
На руках были широкие надрезы, также засохшие. На плечах и вдоль ключиц кожу покрывали ямки, в которых я узнал ожоги от сигарет.
— Ее пытали.
Бруссард кивнул:
— На глазах у дружка. «Скажи где, не то снова ее порежу». Что-то в таком духе. — Он покачал головой. — В общем, жаль. Для кокаинистки Кимми была вполне ничего женщина.
Пул сделал шаг назад.
— Кошки ее не тронули.
— Что? — переспросила Энджи.
Пул указал на Малыша Дэвида:
— Как видите, над Мартином попировали. А Кимми не тронули.
— Что вы хотите сказать? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Любили они Кимми. А Малыша Дэвида не любили. Жаль, что убийцы не разделяли этих чувств.
