Страх перед собственным весом-убийцей всегда был рядом.
Фанни боялась засыпать под тяжестью своей плоти. А утром просыпалась, радуясь,
что еще одна ночь миновала и она благополучно пережила ее.
В переулке возле дома ждал своего часа ящик от рояля.
— Слушай, — говорила Фанни, — когда я умру,
притащи этот ящик наверх, засунь меня в него и спусти вниз. И раз уж ты здесь,
добрая душа, достань-ка мне банку майонеза и большую ложку.
* * *
У входной двери в дом я постоял и прислушался.
Голос Фанни лился с этажа на этаж. Прозрачный, как вода
горного потока, он каскадами струился со второго этажа на первый и заполнял
вестибюль. Этот голос хотелось пить, такой он был чистый.
Фанни.
Когда я поднимался на первый этаж, она выводила трели из
«Травиаты». Поднимаясь на второй, я остановился и заслушался, прикрыв глаза.
Мадам Баттерфляй приветствовала входящий в гавань белоснежный корабль и
лейтенанта, тоже во всем белом.
То был голос хрупкой японской девушки, лившийся с холма,
куда она поднялась весенним вечером. Фотография этой девушки стояла на столике
возле окна, выходившего на галерею второго этажа. Тогда ей было семнадцать лет,
и она весила от силы сто двадцать фунтов, но с тех пор прошло много времени.
Голос вел меня наверх по старой темной лестнице и сулил близкое счастье.
Я знал, что стоит мне подойти к дверям, и пение прекратится.
— Фанни, — говорил я обычно, — по-моему,
здесь только что кто-то пел.
— Неужели?
— Что-то из «Баттерфляй».
— Как странно. Интересно, кто бы это мог быть?
Мы играли в эту игру годами, говорили о музыке, обсуждали
симфонии, балеты и оперы, слушали музыку по радио, заводили старенький,
растрескавшийся эдисоновский патефон и ставили пластинки, но никогда, ни разу
за три тысячи дней Фанни не пела при мне.
Однако сегодня все было иначе.
Я поднялся на второй этаж, и пение прекратилось. Наверно,
она задумалась, решая, что делать дальше. Может быть, выглянув в окно, увидела,
как медленно я бреду по улице к дому. Может быть, угадала мои тайные мысли.
Может быть, когда я звонил с другого конца города, мой голос (но это
невозможно!) донес до нее печаль и шум дождя прошлой ночи. Но, как бы то ни
было, в цветущем, необъятном теле Фанни Флорианны всколыхнулась мощная
интуиция, и Фанни вознамерилась удивить меня.
Я стоял у ее дверей и прислушивался.
Что-то заскрипело, словно большой корабль с трудом
прокладывал себе путь по волнам. За дверью насторожилась чуткая совесть.
Тихо зашипел патефон!
Я постучал.
— Фанни! — кр??кнул я. — Это Чокнутый!
— Voila «Здесь: Прошу! (фр.).»!
Она открыла дверь, и на меня, как раскаты грома, обрушилась
музыка. Эта необыкновенная женщина сперва поставила тонко заточенную деревянную
иголку на шипящую пластинку, придвинулась к двери и, схватившись за ручку,
выжидала. Как только палочка дирижера метнулась вниз, она распахнула дверь во
всю ширь. Из комнаты вырвалась музыка Пуччини, обволокла меня, повлекла за
собой. Фанни Флорианна помогала ей.
Звучала первая сторона пластинки «Флория Тоска». Фанни
усадила меня на шаткий стул, взяла мою пятерню и сунула в нее стакан хорошего
вина.
— Я же не пью, Фанни.
— Глупости. Ты посмотри на себя. Пей! Она вытанцовывала
вокруг меня, как те диковинные гиппопотамы, что легче пушинок молочая порхали в
«Фантазии»
[19]
, и опустилась, как поразительно странная перина,
на свое безответное кресло. К концу пластинки я залился слезами.
— Ну, ну, — зашептала Фанни. — Ну, ну!
— Я всегда плачу, когда слушаю Пуччини, Фанни.
— Да, дорогой, но не так горько.
— Это правда, не так горько. — Я отпил половину
второго стакана. Это был «Сент-Эмильон»
[20]
.
1933 года из хорошего виноградника, его привез и оставил
Фанни кто-то из ее богатых друзей. Они приезжали сюда через весь город,
рассчитывая душевно поболтать, весело посмеяться, вспомнить лучшие для них
времена, не думая о том, чей доход выше. Однажды вечером я увидел, как к ней
поднимаются какие-то родственники Тосканини, и остался ждать внизу. Видел, как
от нее спускается Лоуренс
[21]
Тиббет, — проходя мимо меня,
он кивнул. Приезжая поболтать, они всегда привозили лучшие вина и уходили,
улыбаясь. Центр мира может быть где угодно. Здесь он находился на втором этаже
дома, где сдаются квартиры, расположенного не в лучшем районе Лос-Анджелеса.
Я смахнул слезы рукавом.
— Выкладывай, — приказала великая толстуха.
— Я нашел мертвеца, Фанни. И никто не желает меня
выслушать.
— Господи! — У Фанни открылся рот, и круглое лицо
стало еще круглее. Глаза тоже округлились и потеплели от сочувствия.
— Бедный мальчик. Кто это был?
— Один из тех милых стариков, что собираются в билетной
кассе на трамвайной остановке в Венеции, они сидят там с тех пор, как Билл
Санди
[22]
рассуждал о Библии, а Уильям Дженнингс Брайан
[23]
выступил со своей знаменитой речью о золотом кресте. Этих
стариков я видел там еще мальчишкой. Их четверо. Такое ощущение, будто они
приклеились к деревянным скамьям и будут сидеть там вечно. Ни разу не видел
никого из них в городе, они нигде мне не встречались. Сидят в кассе целыми
днями, неделями, годами, курят трубки или сигары, рассуждают о политике,
разбирая всех по косточкам, решают, что делать со страной. Когда мне было
пятнадцать, один из них посмотрел на меня и сказал: «Вот вырастешь, мальчик, и,
наверно, постараешься изменить мир к лучшему, правда?» — «Да, сэр!» — ответил
я. «Думаю, у тебя получится, — сказал он. — Как по-вашему, джентльмены?»
— «Еще бы», — ответили старики и улыбнулись мне. И вот как раз этого
старика, что задавал мне вопросы, я и нашел вчера ночью в львиной клетке.
