Последовав за ним, мы очутились в дымке, дожде и тумане, то
бишь в Венеции, на юге Калифорнии, где Бог только что выключил свет.
Старику, когда мы входили в морг, было восемьдесят два года,
когда выходили — не меньше ста десяти, он даже не мог больше опираться на
трость. Глаза погасли, и он не стал отбиваться, когда мы помогали ему добраться
до машины. Не умолкая, он причитал:
— Боже мой, Боже мой, кто же это его так безобразно
обстриг? И когда? — Он нес чепуху, чтобы хоть как-то отвлечься. — Это
вы умудрились? — восклицал он, ни к кому не обращаясь. — Кто это
сделал? Кто?
Я знал, но ничего не сказал. Мы вытащили старика из машины и
подвели к тому месту на холодной скамье, где он сидел всегда и где его ждали
другие старики, делая вид, будто не заметили нашего возвращения. Они сидели,
устремив глаза кто в потолок, кто в пол, им не терпелось, чтобы мы ушли, а они
смогли бы решить, как поступить — отвернуться от изменника, каким стал для них
их старый друг, или придвинуться к нему поближе и согреть своим теплом.
Мы с Крамли пребывали в глубоком молчании, пока ехали к
дому, где продавались канарейки. К дому все равно что пустому.
Я остался за дверью, а Крамли зашел в комнату старика
взглянуть на голые стены и прочесть бесконечно повторявшееся имя «Уильям,
Уилли, Уилл, Билл, Смит, Смит, Смит», нацарапанное стариком в надежде обрести
бессмертие.
Выйдя, Крамли оглянулся на удручающе пустую комнату.
— Господи Боже, — пробормотал он.
— Вы прочли, что написано на стене?
— Прочел все. — Крамли огляделся и с
неудовольствием осознал, что так и не отошел от двери и смотрит в
комнату. — «Он стоит в холле». Кто там стоял? — Крамли обернулся и
смерил меня взглядом. — Вы?
— Вы же знаете, что не я, — сказал я, попятившись.
— Полагаю, я мог бы арестовать вас за взлом и
проникновение.
— Но вы этого не сделаете, — нервно ответил
я. — Эта дверь и все двери в доме не запираются годами. Любой может войти.
Кто-то и вошел.
— Откуда я знаю, что это не вы нацарапали своим
собственным ногтем эти чертовы слова на стене для того только, чтобы у меня
волосы встали дыбом и чтобы я поверил в вашу абракадабру?
— Почерк на стене дрожащий — ясно, что царапал старик.
— Вы могли подумать об этом заранее и подделать
каракули.
— Мог, но не подделал. Боже мой, что нужно, чтобы
убедить вас?
— Больше, чем мурашки у меня на коже, вот что я вам
скажу.
— Тогда, — я снова засунул руки в карманы и сжал
кулаки, водоросли все еще были спрятаны и ждали своего часа, -тогда
остальное наверху. Поднимитесь. Посмотрите сами. А когда спуститесь,
расскажете, что увидели.
Крамли склонил голову набок, снова по-обезьяньи посмотрел на
меня, вздохнул и стал медленно подниматься по лестнице, словно старый продавец
обуви, несущий по сапожной лапе в каждой руке.
На площадке он долго стоял, как лорд Карнарвон
[31]
перед гробницей Тутанхамона. Потом вошел. Мне казалось, я слышу, как призраки
старых птиц шелестят крыльями, рассматривая его. Слышу шепот мумии, встающей из
речного песка. Но это встрепенулась у меня в душе старая подружка — муза,
жаждущая сенсаций.
На самом же деле я слышал, как Крамли ступает по песку,
покрывавшему пол в комнате старухи и заглушавшему его шаги. Вот он дотронулся
до клетки — раздался металлический звон. Потом я услышал, как он наклоняется,
чтобы ухом уловить ветер времени, доносящийся из пересохшего изболевшегося рта.
И под конец я услышал произнесенное шепотом имя,
нацарапанное на стене, произнесенное дважды, трижды, как будто старушка с
канарейками иероглиф за иероглифом разбирала египетские письмена.
Когда Крамли с усталым лицом спустился, он выглядел так,
будто сапожные лапы переместились ему в желудок.
— Бросаю это дело! — заявил он. Я ждал.
— «Восшествие Хирохито на престол», — процитировал
Крамли старую газету, которую только что увидел на дне клетки.
— Аддис-Абеба? — добавил я.
— Неужели это и впрямь было так давно?
— Теперь вы все видели своими глазами, — сказал
я. — Что же вы думаете?
— Что я могу думать?
— А вы не прочитали по ее лицу? Не заметили?
— Чего?
— Она следующая.
— Что?
— Да это же ясно по ее глазам. Она знает, что кто-то
стоит в холле. Он поднимается к ее комнате, но не входит, а она просто ждет и
молит, чтобы вошел. Меня холод пробирает, не могу согреться.
— То, что вы оказались правы насчет бумажного мусора и
трамвайных билетов, то, что нашли, где жил старик, и установили, кто он, еще не
делает вас чемпионом по гаданию на картах таро. Вас, значит, холод пробирает?
Меня тоже. Только из ваших подозрений и моего озноба каши не сваришь, особенно
если крупа отсутствует!
— Вы не пришлете сюда полицейского? Ведь через два дня
ее не станет.
— Если мы начнем приставлять полицейского к каждому,
кому суждено умереть через два дня, у нас больше не будет полиции. Вы хотите,
чтобы я учил моего шефа, как ему распоряжаться своими людьми? Да он спустит
меня с лестницы и мой жетон отправит следом. Поймите же — она никто, мне
противно это говорить, но так считает закон. Будь она хоть кем-то, может, мы и
поставили бы охрану…
— Тогда я сам.
— Думайте, что говорите. Вам ведь когда-то понадобится
поесть или поспать. Вы не сможете торчать здесь неотлучно. В первый же раз,
когда вы побежите за сосиской, он, кто бы это ни был, если действительно он
существует, войдет. Она чихнет, и ей конец. Да не приходит сюда никто! Просто
ветер по ночам гоняет комки шерсти и волос. Сначала это услышал старик, теперь
— миссис Канарейка.
Крамли перевел взгляд на длинную темную лестницу, туда, где
уже не пели птицы, не было весны в горах, бездарный органист в незапамятном году
не аккомпанировал своим маленьким желтым певцам.
— Дайте мне время подумать, малыш, — сказал
Крамли.
— И дать вам время стать соучастником убийства.
— Опять вы за свое. — Крамли с такой силой
распахнул дверь, что петли взвыли. — И как это получается, что вы мне
почти что нравитесь и тут же я злюсь на вас, как черт?
— Кто же в этом виноват?
