— Кто? Пег? — взвыл я.
— Спокойнее, — сказал Элмо Крамли. Я привалился к
стене будки, ловя ртом воздух. Наконец успокоился, но разозлился.
— Это вы только что звонили? — задыхаясь, спросил
я. — Откуда вы знаете этот номер?
— Да каждый в этом проклятом городе слышал, как
заливается этот телефон, и видел, как вы к нему несетесь.
— Ну и кто же еще жив?
— Старушка с канарейками. Я проверил вчера поздно
вечером.
— Так то вчера.
— Но, черт побери, я звоню вам не поэтому. Вечером приходите
ко мне домой. Я сдеру с вас шкуру.
— Почему?
— Что вы делали возле моего дома в три часа ночи?
— Я?!
— Лучше позаботьтесь о хорошем алиби, вот что. Не
люблю, когда за мной следят. Буду дома около пяти. Если быстро оправдаетесь,
может быть, получите пиво. А будете таращить глаза, выгоню под зад коленкой.
— Крамли, — взвыл я.
— Извольте явиться. — Он повесил трубку.
Я медленно побрел к дому.
Телефон зазвонил снова.
Пег!
Или тип с леденящим дыханием?
Или Крамли издевается?
Я со страхом распахнул дверь, вбежал в квартиру, захлопнул
дверь за собой и тут же с мучительной тщательностью вставил в «Ундервуд» чистый
белый лист, предназначенный для Элмо Крамли, и заставил его говорить мне только
приятное.
На Венецию спустилось не меньше десяти тысяч тонн тумана, он
подступил к моим окнам и проник ко мне в комнату сквозь щели под дверью.
* * *
Каждый раз, когда у меня в душе наступает сырой и
безрадостный ноябрь, я знаю: пришло время уйти подальше от океана и найти
кого-нибудь, кто бы меня подстриг.
В самой стрижке есть что-то, успокаивающее кровь,
умиротворяющее сердце и исцеляющее нервы.
И потом, у меня в мозгу все еще звучал голос старика, с
трудом выбирающегося из морга: «Боже мой, Боже мой, кто же это его так
безобразно обстриг?»
Разумеется, в этом безобразии был повинен Кэл. Так что у
меня имелось несколько причин нанести ему визит. Кэл — самый плохой брадобрей в
Венеции, а может быть, и в целом мире. Но дешевый! Он так и влечет к себе
сквозь волны тумана, ждет, бряцая своими тупыми ножницами, грозно размахивая
жужжащей, словно шмель, электрической машинкой для стрижки, от которой бедные
писатели и другие ничего не подозревающие заходящие к нему клиенты теряют дар
речи и впадают в шок.
"Кэл, — думал я, — откромсай-ка эту тьму.
Покороче спереди. Чтобы все видеть. Покороче на висках. Чтобы все слышать.
Покороче на затылке. Чтобы чувствовать, как ко мне подбираются сзади.
Покороче!"
Но к Кэлу я сразу не попал.
Когда я вышел из дому в туман, по Уиндворд-авеню как раз
двигался парад громадных темных слонов. То есть, точнее говоря, медленно плыла
процессия тяжелых черных грузовиков с громоздящимися на них гигантскими кранами
и еще какими-то механизмами.
Оглушительно грохоча, они направлялись на пирс с намерением
снести его до основания или хотя бы начать сносить. Слухи о скором конце пирса
ходили по городу уже не один месяц. И вот час пробил. А может быть, пробьет
завтра утром. Самое позднее.
У меня еще оставалось время до того, как нужно будет идти к
Крамли.
Да и Кэл не был самой соблазнительной приманкой.
Грохоча и гремя железом, слоны, сотрясая землю, двигались по
пирсу, чтобы пожрать аттракционы и лошадок с карусели.
Ощущая себя старым русским писателем, неизлечимо влюбленным
в свирепые зимы и бешеные метели, как я мог поступить? Только последовать за
машинами.
* * *
К тому времени, как я дошел до пирса, часть грузовиков уже
сгрудилась на песке, готовая двинуться к самой воде и подбирать там мусор,
который будут перебрасывать через ограждение. Другие по гниющим доскам
направились в сторону Китайского квартала, поднимая тучи древесной пыли.
Я шел за ними, чихал и вытирал нос бумажным платком. С моей
простудой следовало бы остаться дома, но перспектива лежать в постели, думая
только о дожде, мороси и тумане, пугала меня.
Дойдя до середины пирса, я остановился, меня вдруг поразила
собственная слепота: здесь собралось столько людей, которых я постоянно видел,
но, оказывается, совсем не знал. Половина аттракционов уже была заколочена
свежеоструганными сосновыми досками. Кое-какие еще оставались открытыми и ждали
непогоды, когда посетители снова примутся швырять обручи и сбивать молочные
бутылки. Возле нескольких киосков толпились молодые люди, казавшиеся
постаревшими, и старики, которые выглядели старше своих лет. Все они не сводили
глаз с грузовиков, рычавших в конце пирса у самой воды, готовых добросовестно и
с полным рвением уничтожить шестьдесят лет прошедшей жизни.
Я смотрел по сторонам и ловил себя на мысли, что редко
заглядывал за теперь уже упавшие и валявшиеся на земле двери и не заходил в
скатанные палатки, прикрытые досками.
У меня снова возникло ощущение, будто за мной следят, и я
обернулся.
Большой завиток тумана плыл вдоль пирса, он проигнорировал
меня и поплыл дальше.
Верь после этого своим ощущениям!
Здесь, на середине пирса, стоял потемневший домишко, мимо
которого я ходил лет десять, но ни разу не видел, чтобы шторы на окнах были
подняты.
Сегодня впервые за все время окна оказались незанавешены.
Я заглянул внутрь.
«Боже, — изумился я, — да тут целая библиотека!»
Я быстро подошел к окну, думая о том, сколько еще таких
библиотек прячется на пирсе или затерялось на старых улочках Венеции.
Остановившись под окном, я вспоминал вечера, когда за
шторами горел свет и мне чудились призрачные очертания чьей-то руки, листающей
страницы невидимой книги, слышался голос, шепчущий какие-то слова, читающий
стихи, рассуждающий о тайнах вселенной. Мне казалось, что это писатель,
боящийся сказать все, что думает, или актер, докатившийся до амплуа привидений,
король Лир, почти выживший из ума, но зато имеющий двойной комплект подлых
дочек.
Но сейчас, в полдень, шторы были подняты. В комнате еще
горел слабый свет, в ней никого не было, я разглядел письменный стол, кресло и
старомодную, довольно большую кожаную кушетку. Вокруг кушетки, со всех сторон,
до самого потолка громоздились горы, башни, бастионы книг. Наверно, их было
здесь не меньше тысячи, распиханных и наваленных повсюду, где только можно.
