Кэл пощелкал ножницами, — щелк-щелк! — снова
пощелкал ими у меня возле шеи — щелк-щелк!
— Кэл, — повторил я, — что-то не так?
— Когда наконец прекратятся эти смерти? — произнес
он глухо.
И тут же зажужжал шмель, покусывая мне уши, отчего у меня по
спине пробежал знакомый холодок, а Кэл, поругиваясь сквозь зубы, уже начал
стричь меня тупыми ножницами, как будто косил брошенное пшеничное поле. До меня
донесся слабый запах виски, но я смотрел прямо перед собой.
— Кэл? — окликнул я его снова.
— Да? Нет, я хотел сказать — дрянь! Дрянь дело. Он
швырнул на полку ножницы, расческу и дохлого шмеля и, тяжело ступая по океану
старых волос, прошел по комнате и сдернул простыню с пианино, а оно
заулыбалось, словно большое бессмысленное существо, едва Кэл сел и положил на
клавиши вялые руки, похожие на кисти живописца, готового изобразить бог знает
что.
А дальше последовал взрыв, словно вырвали сломанный зуб из
размозженной челюсти.
— К черту все! Гады! Сволочи! Я же играл, выжимал из
этой штуки все, чему научил меня Скотт. Старина Скотт… Скотт.
Его голос замер.
Кэл бросил взгляд на стену над пианино. И, заметив, что я
тоже посмотрел туда, отвел глаза. Но было поздно.
Впервые за двадцать лет я не обнаружил на месте фотографии
Скотта Джоплина.
Открыв рот от удивления, я подался вперед в кресле.
А Кэл тем временем, сделав над собой усилие, натянул
простыню на черно-белую улыбку и вернулся ко мне с видом плакальщика на
собственных поминках. Он остановился у меня за спиной и снова взял в руки
орудия пытки.
— В общем, Скотту Джоплину девяносто семь очков, а
Кэлу-парикмахеру — ноль, — подвел он итоги проигранной игры, на которую
ушла вся жизнь.
Дрожащими пальцами он провел по моей голове.
— Боже милостивый, ты только глянь, что я с тобой
сделал! Господи! Ну и поганая же вышла стрижка! А я еще и до половины не дошел.
Мне бы надо заплатить тебе — ведь по моей милости ты разгуливал все эти годы
как запаршивевший эрдельтерьер! И уж раз на то пошло, дай-ка я расскажу, что
сотворил с одним клиентом три дня назад. Ужас! Может, из-за того, что я так
изуродовал несчастного, кто-то не выдержал, пожалел его и отправил на тот свет,
чтобы избавить от страданий.
Я снова дернулся в кресле, но Кэл мягко придержал меня.
— Надо бы тебе ввести новокаин, но не буду. Так вот,
слушай об этом старике.
— Да, да, я слушаю, Кэл, — заверил я его, ведь
затем я сюда и пришел.
— Сидел точно там, где ты сейчас, — начал
Кэл. — Прямо на этом самом месте, посмотрел в зеркало и говорит: «Стриги
на всю катушку!» Так и сказал. «Кэл, — говорит, — стриги на всю
катушку». «Самый, — говорит, — важный вечер в моей жизни. Иду в
Майроновский танцзал в Лос-Анджелесе. Не был там уже столько лет! Позвонили
мне, — говорит, — и сказали, что я выиграл большую премию». —
«За что?» — спрашиваю. «Сказали — самый, мол, почтенный, старейший житель
Венеции». — «Разве, — говорю, — это повод для праздника?» —
«Молчи, — говорят, — да приоденься». — «Вот я и пришел, Кэл.
Подстриги покороче, только чтобы голова не стала как бильярдный шар. И
каким-нибудь там Тигровым тоником побрызгай». Ну я и давай стричь. Старик,
наверно года два не стригся, отрастил целую снежную гору волос. Поливал его
одеколоном, пока мухи не стали дохнуть. Ушел счастливый, оставил два бакса,
наверно последние. Я не удивился. А сидел он, где ты сейчас. — И теперь
вот, — закончил Кэл, — он умер.
— Умер? — чуть не закричал я.
— Кто-то нашел его в львиной клетке, потопленной в
канале. Мертвым.
— Кто-то… — повторил я, но не добавил, что я.
— Наверно, старик никогда не пил шампанского или давно
не пил, вот и перебрал. И свалился.
«Кэл, — сказал он мне тогда, — давай на всю
катушку». Ты вот насчет чего пошевели мозгами: ведь и я, и ты свободно могли
оказаться в том канале, а теперь, разрази меня гром и пропади все пропадом, там
он один, навсегда. Поневоле задумаешься, правда? Слушай-ка, сынок, что-то вид у
тебя неважный. Я слишком разболтался, да?
— А он не сказал, кто его подвезет, куда, когда и
почему? — спросил я.
— Ничего такого не сказал, насколько я помню. Кто-то,
наверно, подъехал на трамвае, забрал его и довез прямо до дверей Майроновского
танцзала. Ты когда-нибудь проезжал там на трамвае в субботу вечером? Старые
дамы и старые джентльмены так и вываливаются оттуда в своих мехах, побитых
молью, да в зеленых смокингах. Пахнет от них одеколоном «Бен Гур» и тонкими
сигарами. Небось радуются, что не переломали ноги во время танцев, лысины
блестят от пота, тушь течет с ресниц и в чернобурках им уже невмоготу. Я там
как-то был, в этом танцзале. Посмотрел, посмотрел и ушел. Думаю, этому трамваю
по дороге к морю следовало бы делать остановку возле кладбища «Лужайка Роз» и
почти всех высаживать. Нет, спасибо. Что-то я совсем разболтался, правда?
Скажи, если так… — Что ни говори, — продолжал он тут же, вернувшись
наконец к старику, — а он умер, и самое плохое, что теперь он будет лежать
в могиле и еще тысячу лет вспоминать того гада, что так безобразно обкромсал
его напоследок. А ведь гад этот — я… И так по одному в неделю. Люди с плохой
стрижкой исчезают, и, глянь, их уже вытаскивают — они, оказывается, утонули, а
до меня наконец начинает доходить, что мои руки ни к черту не годятся, и…
— Ты не знаешь, кто хотел его забрать и отвезти на эти
танцы?
— Откуда мне знать? Да и какая разница? Старик сказал —
кто-то, не знаю кто, назначил ему встречу возле Венецианского кинотеатра в
семь: они, мол, посмотрят часть шоу, поужинают у Модести — это последнее еще не
закрытое кафе на пирсе. А потом — наше вам с кисточкой — он проводит его в
центр города, в танцзал. На быстрый вальс с какой-нибудь столетней Королевой
Роз. Ну чем не праздник, а? А потом домой, в постельку, навеки. Только зачем
тебе все это, сынок? Ты…
Зазвонил телефон.
Кэл смотрел на него и бледнел на глазах.
Прозвучало три звонка.
— Ты не ответишь, Кэл? — удивился я. Кэл смотрел
на телефон точно так, как я смотрел на мой телефон на заправочной станции,
когда кто-то за две тысячи миль от меня молчал и только натужно дышал. Кэл
покачал головой.
— С какой стати я буду снимать трубку, если, кроме
плохих новостей, ничего не услышишь? — ответил он.
— Да, в иные дни так и думаешь. Я медленно стащил с шеи
простыню и встал. Кэл машинально протянул руку ладонью вверх за наличными. А
когда сам это заметил, чертыхнулся, убрал руку и застучал по кнопкам кассового
аппарата.
