— Как же! Я еще окликнул его. «Что это у тебя на
голове? — крикнул я. — Тебя что, гризли грыз?» У него с волосами было
что-то несусветное, смех, да и только. Кто-то прошелся по ним газонокосилкой.
Уж не этот ли чертов Кэл?
— Ну да. А вы не видели, с кем встретился Уильям Смит и
с кем он ушел?
— Нет, я занят был. Вдруг за билетами явились сразу
шесть человек. Подумайте только — шесть! Когда я огляделся, мистер Смит, Уилли,
уже исчез. А что?
Руки у меня опустились. Наверно, по моему лицу было видно,
как я разочарован. Обдавая меня запахом сенсена через окошко в стеклянной стене
кассы, Формтень поспешил меня приободрить:
— Угадайте-ка, кто появится на старом, проеденном молью
серебряном экране в фильмах двадцать второго года? Фербенкс! В «Черном пирате»,
Гиш
[70]
в «Сломанной лилии», Лон Чейни
[71]
в
«Призраке оперы». Что может быть лучше?
— Господи, мистер Формтень, это же все немые картины!
— Ну и что? А в двадцать восьмом году вы где были? Чем
больше звука, тем меньше настоящего кино! Статуи, но зато как играли! У них
только губы шевелились, а вы шевельнуться боялись. Так что на этих прощальных
сеансах будет царить молчание. Гм-м. Тишина, да? А улыбки и жесты во весь
экран. Безмолвные призраки. Молчаливые пираты. А за горгулий и горбунов, что
подвывают дождю и ветру, пусть говорит орган. Ну как? Свободных мест полно.
Идите!
Он ткнул большим пальцем в кнопку кассы. Машина выбросила
мне красивый новенький оранжевый билет.
— Ладно. — Я взял билет и взглянул в лицо этого
пожилого чудака, лет сорок не бывавшего на солнце, безумно влюбленного в кино и
предпочитавшего журнал «Серебряный экран» энциклопедии «Британика». От любви к
старым лицам на старых афишах в его глазах светилась легкая сумасшедшинка.
— А Формтень — это ваша настоящая фамилия? —
спросил я в конце концов.
— Понимаете, моя фамилия означает такое место, как этот
кинотеатр, где тени обретают форму, а формы предстают в виде теней. Можете
предложить мне фамилию получше?
— Нет, сэр…, мистер Формтень, — сказал я. И
действительно не мог. — А что… — начал было я.
Но Формтень сразу догадался и расплылся в улыбке.
— Что будет со мной завтра, когда мой кинотеатр снесут?
Не волнуйтесь. У меня есть покровитель. И у моих фильмов тоже. Сейчас они, все
три тысячи, сложены в кинобудке, а скоро, на рассвете, окажутся в миле отсюда,
в нижнем этаже дома на берегу, куда я хожу крутить фильмы и смеяться от души.
— У Констанции Реттиген! — воскликнул
я. -то-то я часто видел какой-то странный мигающий свет в окне нижнего
этажа или поздно вечером наверху в гостиной. Значит, это вы у нее были?
— А кто же еще? — заулыбался Формтень. — Уже
много лет, закончив здесь, я трушу по берегу к ней, волоку с собой по двадцать
фунтов кинолент. Эта Констанция целыми днями спит, а ночи напролет мы с ней
смотрим кино и грызем воздушную кукурузу, то есть грызет-то она — Реттиген. Мы
сидим и держимся за руки, как два ненормальных ребенка, грабим вместе с героями
фильмов склепы, а иногда рыдаем так, что не можем перемотать бобину — от слез
ничего не видим.
Я выглянул на берег, тянувшийся за фасадом кинотеатра, и мне
представилось, как мистер Формтень трусит рысцой вдоль линии прибоя, тащит
воздушную кукурузу, а вместе с ней и Мэри Пикфорд
[72]
, и
леденцы, и Фербенкса, спешит к престарелой королеве — ее верный рыцарь, как и
она, влюбленный в бесконечную смену света и тьмы, воспроизводящую на экране
грез столь же бесконечную смену закатов и восходов.
А на рассвете Формтень наблюдает, как Констанция Реттиген,
подтверждая ходящие о ней слухи, бежит обнаженная к океану, ныряет в холодные
соленые волны и выплывает, зажав в крепких белоснежных зубах целебные морские
водоросли, царственными движениями расчесывает и заплетает волосы, а Формтень,
еле волоча ноги, возвращается домой в лучах восходящего солнца, опьяненный
воспоминаниями, бурча и урча себе под нос мощные органные мелодии вурлитцера
[73]
, въевшиеся в его душу, сердце, костный мозг и услаждающие
небо.
— Послушайте, — Формтень подался ко мне, совсем
как Эрнст Тессиджер в «Старом темном доме» или как зловещий доктор Преториус в
«Невесте Франкенштейна», — когда войдете, сразу поднимайтесь наверх, за
экран. Были там когда-нибудь? Нет! Поднимайтесь по темной лестнице, что за
экраном. Вот это переживание! Все равно что побывать в таинственном кабинете
доктора Калигари. Век будете меня благодарить.
Пожимая ему руку, я воззрился на него в изумлении.
— Бог мой! — воскликнул я. — Ну и ручища У
вас! Не та ли это лапа, что высунулась в темноте из-за книжных полок в «Коте и
канарейке», схватила и утащила адвоката, пока он не прочел завещание?
Формтень посмотрел на свою руку, зажатую в моей, и рассмеялся.
— А вы славный мальчик! — сказал он.
— Стараюсь, мистер Формтень, — ответил я. —
Стараюсь.
Войдя в зал, я вслепую пробрался по проходу, нащупал
металлические поручни, по ступеням просцениума поднялся к вечно погруженной во
тьму сцене и нырнул за экран, чтобы взглянуть на великих призраков.
Иначе как призраками их и нельзя было назвать. Высокие,
бледные, темноглазые — герои иллюзий своего времени. Мне они казались
скрученными, словно мягкие белые конфеты, так как я смотрел на них под углом. В
полном безмолвии они жестикулировали и шевелили губами, дожидаясь, когда
заиграет орган, но музыка все не начиналась. А на экране быстро мелькали кадр
за кадром, и то появлялся Фербенкс с перекошенным лицом, то таяла, словно воск,
Гиш, то толстяк Арбэкль
[74]
, похудевший из-за того, что я
смотрел на него сбоку, бился усохшей головой о верхний край экрана и
соскальзывал в темноту, а я смотрел на них и чувствовал, как у меня под ногами,
под полом, мечутся волны, как колышется пирс и кинотеатр, тонущий во
вздымающейся воде, кренится, потрескивает, дрожит, сквозь щели в досках
проникает запах соли. Все новые картины, светлые, как сливки, темные, как
чернила, мелькали на экране, а кинотеатр поднимался и опускался, будто
кузнечные мехи, и я опускался вместе с ним.
