И тут взревел орган.
Точно такой же рев раздался несколько часов назад, когда
огромный невидимый паровой молот принялся сокрушать пирс.
Кинотеатр накренился, выпрямился и снова качнулся, словно на
ушедших под воду «русских горках».
Орган ревел, истошно вопил, прелюд Баха отскакивал от стен
так, что со старых люстр сыпалась пыль, занавески дрожали, словно траурные
одежды на ветру, а я, стоя за экраном, уже протягивал руку, стараясь ухватиться
за что-нибудь, но замирал от ужаса, как бы что-нибудь не ухватилось за меня.
Бледные тени надо мной быстро шевелили губами, страдали.
Призрак в белой маске в виде черепа, в шляпе с плюмажем медленно спускался по
лестнице Парижской оперы, наверно, так же медленно минутой раньше прошествовал
по темному проходу Формтень, откинул короткую занавеску, закрывавшую
орган, — зазвенели, задребезжали кольца, на которых она висела, Формтень,
как неотвратимый рок, как сама судьба, сел за инструмент, закрыл глаза, открыл
рот, пальцы, как пауки, разбежались по клавишам, и грянул Бах.
Боясь оглянуться, я сквозь тридцатифутовый экран, по
которому бродили привидения, всматривался в зал, стараясь разглядеть невидимых
в темноте зрителей: прикованные к своим местам, они вздрагивали от аккордов
органа, не отводя глаз от жутких теней, приподнимались и опускались вместе с
кинотеатром, который качался на волнах ночного прилива.
Интересно, он тоже здесь, среди этих едва различимых лиц,
чьи глаза устремлены на скользящее по экрану прошлое? Этот плакальщик из
трамвая, этот любитель шагать по берегу канала под дождем, покидающий дом в три
часа ночи? Не его ли это лицо виднеется в зале? Там? Или вон там? В темноте
подрагивают бледные луны, созвездие лиц в переднем ряду, еще созвездие подальше
— пятьдесят-шестьдесят человек, и про каждого можно предположить, что он тоже
совершит роковую вылазку в тумане, столкнется с кошмаром и без звука исчезнет в
воде, только волны тяжело вздохнут, отбегая назад за подкреплением.
«Как угадать его среди этих полуночников? — думал
я. — И что бы такое крикнуть, чтобы он в панике сорвался с места, бросился
по проходу, а я за ним?»
С экрана улыбался гигантский череп, влюбленные укрылись на
крыше Оперы, призрак преследовал их, распахивая плащ, подслушивал их испуганный
любовный лепет и усмехался; орган гремел, кинотеатр покачивался на высоких
волнах, готовый справить морские похороны в случае, если планки пола разойдутся
и пучина поглотит нас.
Я быстро переводил глаза с одного едва различимого
обращенного к экрану лица на другое, все выше и выше по рядам, пока не уперся
взглядом в окошко киномеханика, где вдруг увидел часть лба и безумный глаз,
устремленный вниз на восхитительные роковые страсти, бушующие в гейзерах света
и тьмы.
Глаз Ворона из поэмы По.
Или… Чужака!
Предсказателя по картам таро, психолога, френолога,
нумеролога и…
…киномеханика.
Кто-то же должен крутить фильм, пока Формтень терзает орган,
заходясь от восторга. Обычно в другие вечера старик сам перебегал из кассы в
будку киномеханика, оттуда к органу, прыгал из одного помещения в другое, будто
под личиной беспокойного старца скрывался взбесившийся мальчишка.
А сейчас…
Кто еще мог увлечься этим поздним ночным меню из горбунов,
разгуливающих скелетов и волосатых лап, срывающих жемчуга с шеи спящей женщины?
Чужак.
Музыка достигла апогея. Призрак исчез. На экране возник
новый отрывок — дергающиеся кадры «Джекила и Хайда»
[75]
выпуска
тысяча девятьсот двадцатого года.
Я соскочил со сцены и бросился бежать по проходу между
злодеями и убийцами.
Глаз По в окошке исчез.
Когда я добежал до будки, в ней никого не оказалось, пленка
сама по себе выползала из проектора, похожего на светящегося жука. Джекил,
превращаясь в Хайда, спускался по лучу света на экран.
Музыка смолкла.
Внизу, выходя из кинотеатра, я увидел выдохшегося, но
счастливого Формтеня. Он снова сидел в кассе, продавал билеты в тумане.
Я просунулся в окошко, схватил его за руку и крепко сжал.
— Неплохой рис для вас, а?
— Что? — воскликнул Формтень, он принял мои слова
за комплимент, хотя и не понял их.
— Будете жить вечно! — сказал я.
— Откуда вы знаете то, чего не знает даже Бог? —
спросил Формтень. — Приходите снова, попозже. В час ночи. Будет Вейдт
[76]
в «Калигари». В два часа — Чейни в «Смейся, клоун, смейся». В
три — «Горилла», в четыре — «Летучая мышь». Пусть кто-нибудь скажет, что этого
мало.
— Только не я, мистер Формтень. Я двинулся в туман.
— Не впали в депрессию? — крикнул он мне вслед.
— Думаю, что нет.
— Если способны думать, значит, не впали.
Наступила ночь.
Оказалось, что кафе Модести закрылось рано, а может быть, и
навсегда, чего я знать не мог. Так что некого было спросить про Уильяма Смита,
про парадную прическу и про ужин.
Пирс тонул в темноте. Светилось только окно в домишке
специалиста по картам таро А. Л. Чужака.
Я прищурился.
Испугавшись, проклятый свет погас.
* * *
— Плохой рис? — переспросил Крамли по телефону. Но
когда понял, что это я, голос у него повеселел. — О чем речь?
— Крамли, — с трудом выдавил из себя я, —
появилось еще одно имя, его надо добавить к нашему списку.
— К какому списку?
— К леди с канарейками…
— Это не наш список, а ваш…
— Чужак, — сказал я.
— Что?
— А. Л. Чужак — психолог с пирса.
— Гадает на картах таро, владелец странного собрания
книг, нумеролог-любитель, пятый всадник Апокалипсиса?
— Вы его знаете?
— Малыш, я знаю весь пирс вдоль и поперек, всех и
каждого на нем, рядом с ним, вокруг него, над и даже под ним. Знаю всех
штангистов, топчущих песок на пляже, всех бродяг, что по ночам валяются на
берегу мертвецки пьяными, а на рассвете воскресают от одного запаха
семидесятицентового мускателя. А. Л. Чужак — этот плюгавый карлик? Не пойдет!
