— Не вешайте трубку! Да ведь у него на лбу написано. Он
просто напрашивается в жертвы. И будет следующим. Год назад я напечатал рассказ
в «Дешевом детективном журнале» про два поезда, идущих в противоположных
направлениях. На минуту они останавливаются на станции. Один пассажир смотрит
на другого во встречном поезде, их глаза встречаются, и первый понимает, что
напрасно посмотрел, что тот в окне напротив — убийца. А убийца смотрит на него
и улыбается. Вот и все. Просто улыбается. И мой герой понимает, что обречен. Он
отводит глаза, стараясь себя спасти. Но второй — убийца — продолжает смотреть
на него. А когда мой герой снова поднимает глаза, в окне напротив уже никого
нет. И он понимает, что убийца сошел с поезда; через минуту тот появился в
поезде, где ехал мой герой, в его вагоне, прошелся по проходу и сел сзади. Ну
что, страшно? Страшно.
— Идея шикарная, но так не бывает, — отрезал
Крамли.
— Бывает, и чаще, чем вы думаете. В прошлом году мой
приятель на «роллс-ройсе» пересекал страну. И его шесть раз чуть не сбросили с
дороги. В разных штатах. На него нападали люди, которым не нравился его
роскошный автомобиль. Если бы они преуспели, это было бы убийство, самое
настоящее убийство, и ничего больше.
— Ну, это совсем другое дело. Роскошная машина есть
роскошная машина. Им было все равно, кто в ней сидит. Убить, и все… А то, о чем
вы говорите…
— Есть убийцы и убийцы. Старик из трамвайной кассы был
настоящей жертвой. И леди с канарейками тоже. Их глаза так и говорили: «Возьми
меня, сделай милость, прикончи навсегда…» Чужак будет следующим, —
произнес я в заключение. — Могу прозакладывать жизнь.
— Не надо, — вдруг очень спокойно возразил
Крамли. — Вы паренек хороший, но, видит Бог, молоко у вас на губах не
обсохло.
— Чужак, — повторил я. — Сейчас, когда гибнет
пирс, он тоже погибнет. Если его никто не убьет, он привяжет себе на шею «Закат
Запада» или «Анатомию меланхолии» и бросится в воду с остатков пирса. Так что
добавьте Чужака в наш список.
И, словно соглашаясь со мной, в африканских владениях Крамли
взревел жаждущий крови лев.
— Надо же! Только-только у нас пошел хороший разговор, —
посетовал Крамли, И повесил трубку.
* * *
Впервые за многие недели, месяцы, даже годы по всей Венеции
стали поднимать шторы.
Как будто город у океана просыпался, перед тем как уснуть
навеки.
Прямо напротив моего дома в маленьком бунгало, с которого
хлопьями осыпалась белая краска, шторы подняли днем, и…
Когда вечером я пришел домой и выглянул в окно, я обомлел.
На меня смотрели глазки.
Не просто пара глаз, а дюжина, и даже не одна дюжина, а
сотня, а то и больше.
Глазки были стеклянные, уложенные рядами. Они образовывали
светящиеся дорожки, а некоторые покоились на небольших подставках.
Глазки были и голубые, и карие, и зеленые, и серые, и
черные, и желтые Я перешел через узкую улицу и стал разглядывать эту сказочную
модернистскую выставку.
— Вот бы обрадовались мальчишки! Вот поиграли бы на
грязном школьном дворе! — сказал я самому себе.
Глазки ничего не сказали. Лежа на своих подставках или
собранные небольшими кучками на белом бархате, они не мигая смотрели сквозь
меня и дальше, в некое холодное будущее у меня за плечами. Я чувствовал, как их
взгляд скользит по моей спине.
Кто сделал эти стеклянные глазки, кто положил их на окно и
ждал, сидя внутри, когда их удастся продать и вставить кому-нибудь в глазницу,
я не знал.
Кто бы это ни был, он принадлежал к невидимым венецианским
умельцам, продающим свои изделия. Иногда в пещерной глубине этого бунгало я
замечал острый язычок голубовато-белого пламени и видел, как чьи-то руки
работали над похожими на слезы каплями расплавленного стекла. Но лицо старика
(а в Венеции, штат Калифорния, все старики) пряталось за толстой защитной
маской из металла и стекла. Издалека удавалось разглядеть только, как
появляется на свет новый глаз, пока еще слепой, как его помещают в центр
пламени, с тем чтобы на следующий день, словно яркую конфету, положить на
подоконник.
Приходил ли кто покупать столь своеобразные украшения —
этого я тоже не знал. Никогда не видел, чтобы кто-то ощупью входил в бунгало и
выходил из него с обновленным взглядом. За весь год шторы поднимали всего раз
или два раза в месяц.
Глядя на подоконник, я думал: «Странные глазки, не видели ли
вы пропавших канареек? Не заметили, куда они делись?» И добавлял: «Следите за
моей квартирой, ладно? Ночью будьте настороже. Погода может измениться. Может
пойти дождь. И ко мне могут наведаться тени. Могут позвонить в дверь. Вы уж,
пожалуйста, все примечайте и хорошенько запомните».
Но блестящие шарики, черные, как агат, и белые, как
мрамор, — мои давние друзья по играм в школьном дворе — даже не моргнули в
ответ.
В эту минуту чья-то рука, словно рука фокусника, высунулась
из мрака и опустила на глазки штору.
Похоже, стеклодуву не понравилось, что я глазею на его
глаза.
А может, он боялся, как бы я не расчихался так, что потеряю
один глаз и приду к нему просить замену.
Покупатель! Я мог испортить его безупречный послужной
список. Десять лет он выдувал глаза и ни одного не продал.
«Интересно, — подумал я, — а не продает ли он в
качестве побочного промысла купальные костюмы тысяча девятьсот десятого года?»
Вернувшись к себе, я выглянул в окно.
Штора снова была поднята, ведь я уже не стоял за окном,
словно инквизитор. Глазки сияли, чего-то ожидая. «Интересно, что они увидят
ночью?» — подумал я.
* * *
«Я трепещу, чего-то ожидая».
[77]
Я мгновенно проснулся.
— Что это? — обратился я к пустому потолку.
Кто это сказал? Леди Макбет?
«Я трепещу, чего-то ожидая».
Бояться неизвестно чего без причины.
И с этим страхом дожить до рассвета.
Я прислушался.
Не туман ли это бьется в мою дверь, оставляя на ней синяки?
Не он ли проверяет на прочность мою замочную скважину? И не подкрадывается ли к
моему коврику только мне предназначенный маленький шторм с дождем, чтобы
оставить у дверей морские водоросли?
Пойти и посмотреть я боялся.
Я открыл глаза и взглянул на дверь в коридор, ведущий в мою
крошечную кухню и еще более крошечную ванную.
