Вечером я повесил на дверь свой старый и рваный белый халат.
Но теперь, когда я был без очков — они лежали на полу возле кровати, а все
врачи сходились на том, что зрение у меня препаршивое, — халат перестал
быть халатом.
На двери висело Чудовище.
Когда мне было пять лет и мы жили на востоке, в Иллинойсе,
мне приходилось среди ночи подниматься по темной лестнице в ванную. И если там
не горел хотя бы тусклый свет, вверху на площадке всегда пряталось Чудовище.
Иногда мать забывала включить свет. Поднимаясь по лестнице, я изо всех сил
старался не смотреть вверх. Но страх одолевал меня, и я все же поднимал глаза.
Чудовище неизменно было там, оно рычало голосом проносившихся мимо в ночи
паровозов, траурных поездов, увозивших любимых сестер и дядей. Я останавливался
у подножия лестницы…
И визжал.
Сейчас Чудовище висело здесь, на двери, ведущей в темноту, в
коридор, на кухню, в ванную.
«Чудовище, — заклинал я, — уходи!»
«Чудовище, — убеждал я белое пятно на двери, — я
знаю, тебя нет. Ты мой старый халат».
Беда в том, что я не мог как следует его разглядеть.
«Дотянуться бы до очков, — думал я, — надеть их,
тогда я вскочу…»
А пока я лежал, мне снова было восемь, потом семь, потом
пять лет, а потом и четыре года, я делался все меньше и меньше, а Чудовище на
двери — все больше, все длиннее, все темнее.
Я боялся даже моргнуть. Боялся, что любое движение заставит
его мягко спланировать вниз и…
— Ax! — вскрикнул кто-то.
Потому что на другой стороне улицы зазвонил телефон.
«Заткнись, — подумал я. — Ты вспугнешь Чудовище,
оно прыгнет!»
А телефон звонил. В четыре часа ночи! В четыре! Господи,
кто?…
Пег? Заблудилась в мексиканских катакомбах? Пропала?
Телефон звонил.
Крамли? С результатами вскрытия, которых я и знать не желаю?
Телефон все звонил.
Или то голос холодного дождя, бегущей ночи, бессвязный бред
алкоголика, оплакивающего страшные события, в то время как длинный трамвай,
мчась сквозь грозу, визжит на поворотах?
Звонки смолкли.
Крепко зажмурившись, сжав зубы, закутав голову простыней, я,
отвернувшись к стене, прижался к влажной подушке. И мне показалось, будто я
слышу неуверенный шепот. Я похолодел.
Затаил дыхание. Старался утишить сердцебиение.
Потому что именно сейчас, именно в это мгновение…
Разве не почувствовал я, как Нечто коснулось кровати, кто-то
тяжело опустился на нее?
У меня в ногах?
* * *
Следующей жертвой стал не Чужак.
И не леди с канарейками испустила вдруг последний вздох,
сделав прощальный круг по комнате.
Исчез кое-кто другой.
И вскоре после рассвета блестящие глазки напротив моей
многострадальной квартиры увидели, как прибыло доказательство.
Перед моей дверью остановился грузовик.
Невыспавшийся, измученный, я услышал его и насторожился.
Кто-то постучался в дверь моего гроба.
Я заставил себя взлететь в воздух, проплыл, как воздушный
шар, по комнате, с треском распахнул дверь и слипающимися глазами всмотрелся в
морду огромного здоровенного быка. Бык произнес мою фамилию. Я признался, что
это я. Он попросил подписать вот здесь, показал где. Я подписал что-то похожее
на квитанцию министерства транспорта и стал смотреть, как грузчик потопал
обратно к своему грузовичку, выволок из кузова какой-то знакомый упакованный
объемистый предмет и покатил его по улице. «Господи, — подумал я, —
что это? От кого?…» Но огромный узел на колесах задел дверной косяк, и раздался
мелодичный звук. Я зашатался, предугадав ответ.
— Куда ставить? — спросил бык, оглядывая мои
заставленные роскошной мебелью королевские покои. — Здесь сойдет?
Он с трудом подтащил упакованный предмет к стене, окинул
презрительным взглядом мою дешевую тахту, пол без ковра, мою пишущую машинку и
потопал к выходу, оставив дверь открытой настежь.
А на другой стороне улицы я увидел десять дюжин блестящих
голубых, карих, серых стеклянных глазок, следящих за тем, как я срываю упаковку
и вижу…
Ту самую Улыбку.
— Мой Бог! — вскричал я. — Да это же пианино,
я слышал, как оно играет…
Регтайм «Кленовый лист».
Хлоп! Закрылась дверца кабины, грузовик, тарахтя, укатил.
Я рухнул на свою уже почти рухнувшую тахту не в силах
поверить, что передо мной эта широкая, безучастная, сияющая слоновой костью
улыбка.
«Крамли!» — мысленно воззвал я. Провел ладонью по
омерзительной стрижке, слишком длинной на затылке, слишком короткой на висках.
Пальцы ничего не чувствовали.
«Да, малыш?» — отозвался Крамли.
«Я передумал, Крамли, — мысленно признавался я. —
Исчезнет не Чужак и не старая леди с канарейками».
«Вот тебе раз! Кто же?» — спросил Крамли.
Кэл — брадобрей.
Молчание. Вздох. Затем…
Щелчок, гудки.
Вот почему, глядя на то, что осталось на память от встреч со
Скоттом Джоплином, я не сорвался с места и не помчался звонить своему другу
полицейскому детективу.
Все стеклянные глазки из бунгало напротив дружно изучали мою
стрижку и наблюдали, как я закрываю дверь.
«Ладно, — подумал я. -только ведь я даже собачьего
вальса играть не умею».
* * *
Парикмахерская была открыта и пуста. Муравьи, пчелы, термиты
и им подобные побывали здесь до полудня. Стоя в дверях, я глядел на полное
опустошение. Как будто кто-то подкатил ко входу гигантский пылесос и высосал из
помещения все.
Пианино, как известно, попало ко мне. Интересно, кто получил
и кому могло понадобиться парикмахерское кресло, притирания, лосьоны,
оставлявшие пятна и мазки на зеркалах, висевших на стенах? И еще интересно,
кому достались волосы?
Посреди парикмахерской стоял человек. Как мне помнилось, это
был хозяин, сдававший ее в аренду, — мужчина лет пятидесяти, он водил
метлой по безволосому полу, без видимой цели гладил пустые половицы. Он поднял
глаза и увидел меня.
— Кэла нет, — объявил он.
— Вижу, — ответил я.
— Подонок смылся, не заплатив мне за четыре месяца
аренды.
— Дела у него шли плоховато, правда?
