— Ничего себе разговор. — Я вспомнил о своей двери
ночью, о том, как на ней висело что-то страшное, как это «что-то» опустилось мне
на постель. — Ты лучше поспеши.
— Ты помнишь мое лицо? — вдруг спросила Пег.
— Что?
— Помнишь ведь, правда? А то, знаешь, ровно час назад
случился жуткий кошмар — я не могла вспомнить, как ты выглядишь, не могла
вспомнить, какого цвета у тебя глаза, и подумала: какая я дура, что не
захватила твою фотографию. Но все прошло. Меня ужасно испугало, что я могу
забыть тебя. Ты ведь меня никогда не забываешь, правда?
Я не сказал ей, что всего лишь накануне забыл, какие у нее
глаза, и целый час не мог прийти в себя — это было похоже на смерть, только я
не мог сообразить, кто из нас умер — Пег или я.
— Легче тебе, когда ты слышишь мой голос?
— Да.
— Я теперь с тобой? Видишь мои глаза?
— Да.
— Ради Бога, как только повесишь трубку, сразу отправь
мне свое фото. Я не хочу больше так пугаться.
— Но у меня только паршивенькая фотка за двадцать пять
центов, я…
— Вот и пришли ее. Нельзя мне было уезжать сюда и
оставлять тебя одного, без всякой защиты.
— Говоришь так, будто я — твой ребенок.
— А кто же ты?
— Не знаю. А любовь может защитить людей. Пег?
— Должна. Если моя любовь тебя не защитит, я этого Богу
никогда не прощу. Давай еще поговорим. Пока мы говорим, любовь с нами и ты в
порядке.
— Я уже в порядке. Ты меня вылечила. Скверно мне было
сегодня, Пег. Ничего серьезного. Что-то съел, наверно. Но сейчас все в норме.
— Вернусь и сразу перееду к тебе, что бы ты там ни
говорил. Если поженимся — прекрасно. Тебе просто придется смириться с тем, что
работать буду я, пока ты заканчиваешь свою Великую Американскую Эпопею. И хватит
об этом, молчи! Когда-нибудь потом поможешь мне!
— Ты уже командуешь?
— Конечно, я же не хочу вешать трубку, а хочу, чтобы мы
говорили весь день, но понимаю — тебе это влетит в копеечку. Скажи мне еще раз
то, что я хочу услышать.
Я сказал.
И она исчезла. В трубке зажужжало, а я остался наедине с
куском кабеля длиной две тысячи миль и миллиардом еле слышных шорохов и
шепотков, стремящихся ко мне. Я повесил трубку, чтобы они не успели проникнуть
мне в уши и заползти в мозг.
Когда, открыв дверь, я вышел из спальни, Крамли ждал меня
возле холодильника — он искал, чем бы подкрепиться.
— Удивлены, откуда я взялся? — рассмеялся
он. — Забыли, что вы у меня? Так увлеченно трепались?
— Забыл, — признался я.
И, чувствуя себя совершенно несчастным от своей простуды,
взял все, что он протянул мне, вынув из холодильника. Из носа у меня текло.
— Возьмите бумажный платок, малыш, — сказал
Крамли. — Забирайте всю коробку. И пока вы здесь, — добавил
он, — напомните-ка мне, кто следующий в вашем списке.
— В нашем списке, — поправил его я. Крамли сузил
глаза, нервно провел рукой по лысине и кивнул.
— Список тех, кому еще предстоит умереть в порядке
очередности. — Он закрыл глаза, вид у него был подавленный. — Наш
список, — повторил он.
Я не стал сразу рассказывать ему про Кэла.
* * *
— И заодно, — Крамли отхлебнул пива, —
напишите имя убийцы.
— Это должен быть кто-то, кто знает в Венеции, штат
Калифорния, всех.
— Тогда это я, — заметил Крамли.
— Не надо так говорить.
— Почему?
— Потому, — ответил я, — что мне делается
страшно.
* * *
Я составил список.
Составил второй список.
А потом вдруг поймал себя на том, что составляю третий.
Первый список получился короткий — это был перечень
возможных убийц, и ни в одну из версий я не верил.
Второй назывался «Жертвы на выбор» и вышел Довольно длинный,
туда входили те, кто исчезнет в ближайшее время.
Дойдя до середины, я вдруг сообразил, что включаю в него
всех венецианских бродяг. Тогда я отвел отдельную страницу для
Кэла-парикмахера, пока он не испарился из моей памяти, и еще одну — для Чужака,
бегающего по улицам. Еще одну страницу я посвятил всем тем, кто вместе со мной
камнем летел в преисподнюю на «русских горках», и еще одну -тому историческому
вечеру, когда плавучий кинотеатр мистера Формтеня переплывал Стикс
[78]
,
чтобы бросить якорь на Острове Мертвых и (подумать только!) утопить самого
владельца серебряного экрана.
Я отдал последний долг миссис Канарейке, написал целую
страницу о стеклянных глазках, собрал все и сложил в свою Говорящую коробку.
Эту коробку я держал возле пишущей машинки, там накапливались мои идеи, по
утрам они разговаривали со мной, рассказывая, куда бы им хотелось податься и
что они намерены учинить. Я лежал в полусне и слушал, а потом вставал, садился
за машинку и помогал им отправиться туда, куда им не терпелось попасть, и там
они совершали бог знает что; так рождались мои рассказы. То про собаку, которая
жаждала разрыть могилу. То про машину времени, мечтающую отправиться в прошлое.
То про человека с зелеными крыльями, которому хотелось летать по ночам, когда
его никто не видит. То про самого себя, как я скучаю без Пег в своей холодной,
будто гроб, кровати.
Один из списков я отвез показать Крамли.
— А чего вы не напечатали их сразу на моей
машинке? — удивился он.
— Ваша ко мне еще не привыкла и будет только мешать. А
моя меня опережает, так что я едва за ней поспеваю. Вот взгляните.
Крамли прочел мой список возможных жертв.
— Черт возьми, — пробормотал он, — да вы
всунули сюда половину здешней торговой палаты, чуть ли не всех членов «Клуба
Львов»
[79]
, владельцев наших прославленных аттракционов на
пирсе и блошиного цирка.
Он сложил список и спрятал в карман.
— А почему вы обошли вниманием кое-кого из своих давних
друзей, живущих в Лос-Анджелесе?
