Второй этаж почти весь занимала Фанни и ее триста
восемьдесят фунтов. Здесь же жили две сестры — старые девы из Испании, торговец
ювелирными изделиями из Египта и две леди из Монтеррей, про которых судачили,
будто они за скромную плату продают свои милости проигравшимся и сластолюбивым
игрокам в пул, если тем поздними вечерами по пятницам удается без посторонней
помощи вскарабкаться по лестнице. «Каждая мышка в свою норку», — говорила
Фанни.
Мне доставляло удовольствие постоять в сумерках возле дома,
послушать доносящиеся из всех окон веселые звуки радио и смех, вдохнуть запахи
приготовляемой еды.
Я рад был войти в этот дом и встретиться с его обитателями.
* * *
Подвести итог жизни некоторых людей очень просто — эта жизнь
все равно что стук хлопнувшей двери или кашель, раздавшийся на темной улице.
Вы выглядываете в окно, а улица пуста. Тот, кто кашлянул,
уже исчез.
Есть люди, доживающие до тридцати, до сорока лет, но они
ничем не привлекают к себе внимания, их жизни проходят незаметно, невидимо,
догорают быстро, как свечи.
В доме и вокруг него ютилось немало таких незаметных, почти
невидимых людей разного рода, которые хоть и жили там, но их словно и вовсе не
было.
Например, там обитали Сэм, Джимми и Пьетро Массинелло и еще
один весьма примечательный слепец Генри, черный, как темные коридоры, по
которым он шествовал, преисполненный своей негритянской гордости.
Всем или большинству из них суждено было в течение
нескольких дней исчезнуть, причем все исчезали по-разному, один за другим. И,
поскольку это произошло быстро и так неодинаково, никто не придал этому
значения, и даже я мог бы не обратить внимания на их последнее прости.
Сэм.
Сэм был мексиканец, нелегально перебравшийся в Америку,
чтобы мыть посуду, побираться, покупать дешевое вино, пропадать где-то по
несколько дней, а потом снова появляться, как блуждающий по ночам мертвец,
снова мыть посуду, снова попрошайничать, надуваться дешевым контрабандным
вином. По-испански он говорил плохо, по-английски еще хуже, так как еле ворочал
языком, переставшим его слушаться из-за пристрастия к мускателю. Никто не
понимал, что он хочет сказать, да никого это и не интересовало. Спал он в
подвальном этаже и никому не мешал.
Вот и все про Сэма.
Понять, что хочет сказать Джимми, тоже было невозможно, но
не из-за вина, а потому, что кто-то украл у него челюсти. Зубы, бесплатно
сделанные для него городским управлением здравоохранения, кто-то похитил ночью,
когда он довольно опрометчиво решил переночевать в ночлежке на Мейн-стрит. Их
украли из стакана с водой, который стоял возле его подушки. Когда Джимми
проснулся, его широкая белозубая улыбка исчезла навсегда. Джимми, беззубый, но подбодренный
джином, вернулся в дом навеселе, демонстрировал всем свои розовые десны и
хохотал. Потеря зубных протезов и чешский акцент иммигранта делали его речь
такой же нечленораздельной, как у Сэма. Он спал в пустых ванных, ложился в три
ночи, а днем выполнял самую разную работу вокруг дома и много смеялся без
всяких на то причин.
Это все про Джимми.
Пьетро Массинелло заменял собой целый цирк, ему, как и
другим, разрешали в декабре переселять всех его веселых артистов — собак,
кошек, гусей и попугаев — с крыши, где они жили летом, в кладовку в подвальном
этаже. Там они уже много лет пережидали зиму под попурри из лая и гоготания, то
ссорясь друг с другом, то погружаясь в дремоту. Пьетро можно было встретить на
улицах Лос-Анджелеса; он шагал, сопровождаемый стадом обожающих его животных,
собаки виляли хвостами, на каждом плече Пьетро восседал попугай, утки
переваливались следом, он носил с собой портативный заводной патефон, ставил
его на углу улицы, и под звуки вальса «Сказки Венского леса» собаки танцевали,
а прохожие бросали Пьетро кто сколько мог. Это был маленький человек с
колокольчиками на шляпе, с подведенными черным большими наивными безумными
глазами, к его обшлагам и петлицам были пришиты бубенчики. Он не говорил с
людьми. Он пел.
На двери его, примыкавшей к подвалу каморки, красовалась
вывеска «КОРМУШКА», там все дышало любовью — животные обожали своего
чудаковатого хозяина, который преданно за ними ухаживал, ласкал и баловал.
Это все про Пьетро Массинелло.
Генри — слепой негр — был еще более своеобразен, не только
потому, что в отличие от Сэма и Джимми отчетливо и понятно говорил, но и
потому, что, сколько мы его помнили, никогда не пользовался тростью и сумел
выжить, когда другие незаметно, без похоронных маршей, однажды ночью покинули
этот мир навсегда.
* * *
Когда я вошел в дом, Генри ждал меня.
Ждал в темноте, притаившись у стены, лицо у него было такое
черное, что я его даже не заметил.
И обомлел, увидев его глаза, незрячие, но с яркими белками.
Я подошел к нему, от удивления раскрыв рот.
— Генри? Это ты?
— Испугал тебя, да? — Генри улыбнулся, потом
вспомнил, зачем он здесь. — Тебя жду, — сказал он, понизив голос и
оглядываясь, словно мог увидеть какие-то тени.
— Что-то не так, Генри?
— Да. Нет. Не знаю. Все изменилось. Наш дом уже не тот.
Люди нервничают, даже я.
Я увидел, как он пошарил правой рукой в темноте, нащупал
полосатую, как мятная конфета, трость и крепко сжал ее. Раньше я не замечал,
чтобы он пользовался тростью. Я пристально всмотрелся в нее: закругленный конец
казался тяжелым — похоже, туда залили немало свинца. Это была не трость
слепого. Это было оружие.
— Генри! — удивленно прошептал я.
Некоторое время мы стояли молча, я внимательно вглядывался в
него, но ничего необычного не заметил.
Слепой Генри.
Он все держал в памяти. Гордясь собой, он высчитал и заучил,
сколькими шагами измеряется его квартал, сколькими следующий и следующий за
ним. Знал, сколько шагов требуется, чтобы перейти улицу на одном перекрестке,
сколько — на другом. С надменной уверенностью он мог перечислить названия улиц,
по которым проходил, определить, что проходит мимо мясника или мимо чистильщика
сапог, мимо аптеки или бильярдной — он узнавал их по запаху. Даже если лавки
были закрыты, он слышал запахи кошерных блюд, различал сорта табака в
запечатанных коробках, узнавал по запаху африканской слоновой кости бильярдные
шары, убранные в свои гнезда и запертые там, ощущал, как возбуждающе потягивало
с заправочной станции, когда там наполняли бак, а Генри шел своей дорогой,
глядел прямо перед собой, без черных очков, без трости, только слегка шевелил
губами, отсчитывая шаги, сворачивал в пивную Эла, уверенно проходил между
занятыми столиками прямо к свободному стулу у рояля, садился, протягивал руку к
кружке пива, которую Эл перед его приходом неизменно ставил на определенное
место, исполнял на рояле ровно три мелодии, в том числе рег «Кленовый
лист», — и, увы, куда лучше, чем брадобрей Кэл, — допивал пиво и
удалялся в темноту, где чувствовал себя хозяином, снова отсчитывал шаги и
повороты, направляясь домой, окликал невидимых знакомых, называя их по именам,
гордый своими скрытыми талантами; путь ему указывали чуткий на запахи нос да
ноги, крепкие и мускулистые благодаря ежедневным десяти милям, которые он
проходил по городу.
