Если вы пытались помочь ему перейти через дорогу, что я
однажды опрометчиво сделал, он отдергивал локоть и обращал к вам такое гневное
лицо, что вы сразу заливались краской.
— Не трогайте, — шипел он. — Не путайте меня.
Я из-за вас сбился. Где я был? — Он, словно щелкая костяшками счетов,
скрывавшихся у него в голове, производил в уме какие-то вычисления,
пересчитывал свои косички. — Ага! Значит, так. Тридцать пять поперек
улицы, тридцать семь на той стороне. — И он двигался дальше, один, оставив
вас на тротуаре, шел, как на параде, — тридцать шагов через Темпл в одну
сторону, тридцать семь — в другую, через Фигуэроя. Несуществующая трость
отбивала ритм. Он маршировал, ей-богу, он по-настоящему маршировал!
И это он — Генри, не имевший фамилии, Генри-слепец,
прислушивавшийся к ветру, знавший все трещины на тротуаре, изучивший запах пыли
в своем большом доме, это он первый предупреждал, если что-то было не так на
лестницах, если ночь слишком тяжело наваливалась на крышу, если в холлах пахло
незнакомым потом.
И сейчас поздним вечером, когда улицы и коридоры дома
погрузились в полную темноту, Генри стоял в вестибюле, прижавшись к
потрескавшейся стене. Глаза у него были закрыты, глазные яблоки двигались под
веками, ноздри раздувались, колени слегка согнулись, словно кто-то стукнул его
по голове. Темные пальцы сжимали трость. Он к чему-то прислушивался, так
напряженно прислушивался, что я невольно обернулся и стал вглядываться в
длинный глухой коридор, ведущий в дальний конец дома, где была настежь
распахнута задняя дверь и чего-то ждала еще более темная ночь.
— Что случилось, Генри? — снова спросил я.
— Обещаешь, что не скажешь Флорианне? Фанни теряет
голову, если расскажешь ей что-то нехорошее. Обещаешь?
— Конечно, Генри, я не стану расстраивать ее.
— Куда ты подевался в последние дни?
— У меня были свои заботы, Генри. И я совсем обнищал.
Мог, конечно, доехать на попутках, но…, да ладно.
— Тут столько случилось всего за сорок восемь часов.
Пьетро, он сам, его собаки, и птички, и гуси, а ты знаешь, какие у него кошки?
— Так что же с Пьетро?
— Кто-то заложил его. Позвонил в полицию, сказал — он
мешает. Пришли полицейские, забрали всех его любимцев, увели его. Ему удалось
кое-кого пристроить. Я получил его кошку, живет теперь у меня в комнате. Миссис
Гутиеррес взяла еще одну собаку. Когда его уводили, Пьетро плакал. Никогда не
слышал, чтобы мужчина так плакал. Ужас просто.
— Кто же на него донес? — Я и сам расстроился. Я
видел, как собаки обожали Пьетро, видел, с какой любовью за ним хвостом ходили
кошки и гуси, вспомнил, как на его шляпе с колокольчиками сидели канарейки и
как сам он половину моей жизни плясал на улицах.
— Кто же заложил его, Генри?
— В том-то и беда, что никто не знает. Просто явились
копы и сказали. «Давай!» — и все его любимцы исчезли навсегда, а Пьетро
посадили: то ли он мешал кому-то, то ли затеял скандал перед домом, ударил
кого-то, набросился на полицейского. Никто не знает, в чем дело. Но кто-то на
него донес. Только это еще не все…
— Что же еще? — спросил я, прислоняясь к стене.
— Сэм.
— А с ним что?
— Он в больнице. Напился вдрызг. Кто-то поднес ему две
кварты чего-то сильно крепкого. Этот идиот сразу все выпил. Ну и как это
называется? Острый алкоголизм. Будет Божья воля, так доживет до завтра. Никто
не знает, кто его угостил. Но самое-то плохое — Джимми, вот это хуже всего!
— Господи! — прошептал я. — Дай-ка я
присяду. — Я сел на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. — Вот
уж поистине «Ничего новенького, или Отчего собака сдохла»!
— Что?
— Старая пластинка на семьдесят восемь оборотов.
Пользовалась успехом, когда я был мальчишкой. Называлась «Ничего новенького,
или Отчего собака сдохла». Собака наелась горелого овса в сгоревшем амбаре.
Почему сгорел амбар? Из дома долетели искры, вот он и сгорел. Искры из дома? В
доме стоял гроб, вокруг свечи. Свечи вокруг гроба? Умер чей-то дядя… И так
далее, и так далее. А все кончилось тем, что собака наелась горелого овса и
сдохла. В общем, «ничего новенького». Это твои рассказы так на меня
подействовали, Генри. Ты уж прости. Мне очень жаль.
— Вот именно, жаль. Так вот, про Джимми. Знаешь, где он
спит по ночам? То на одном этаже, то на другом. А раз в неделю раздевается и
залезает в ванну на третьем этаже мыться или на первом, в умывальной. Ну, сам
знаешь. И вот как раз вчера он забрался в полную ванну, перевернулся и утонул.
— Утонул!
— Утонул. Глупо, верно? И какой позор, если об этом
напишут на могильной плите, хотя никакой плиты у него, ясное дело, не будет.
Похоронят на кладбище для бродяг. Найден в ванне, полной грязной воды.
Перевернулся. Был такой пьяный, что заснул в ванне и захлебнулся. И ведь как
раз на этой неделе он получил новые зубы. А зубы-то исчезли, что ты на это
скажешь? Его нашли в ванне, утонувшего. А зубов-то нет.
— О Господи! — воскликнул я, подавив не то смех,
не то рыдание.
— Вот именно. Помянем Господа. Он нас всех
спасет. — У Генри задрожал голос. — Теперь ты понимаешь, почему я не
хочу, чтобы ты сказал об этом Фанни? Мы ей расскажем потом, понемногу. Будем
сообщать каждую неделю о каком-то одном случае. Растянем на несколько недель.
Пьетро Массинелло в тюрьме, его собаки пропали, кошки разбежались, гусей
сварили. Сэм в больнице. Джимми утонул. А я? Взгляни на мой платок. Я его
комкаю в кулаке. Он весь мокрый от слез. Я не слишком-то хорошо себя чувствую.
— Да уж, сейчас вряд ли кто чувствует себя хорошо.
— А теперь, — Генри безошибочно протянул руку
туда, откуда раздавался мой голос, и мягко коснулся моего плеча, — а
теперь поднимайся и изволь быть веселым. Повесели Фанни.
* * *
Я постучал в дверь Фанни.
— Слава Богу! — донесся до меня ее голос. Казалось,
будто пароход поднялся вверх по течению, широко распахнул дверь и, вспенивая
воду, по линолеуму вернулся назад.
Снова втискиваясь в свое кресло, Фанни взглянула на меня и
спросила:
— Что стряслось?
— Стряслось? Господи. — Я повернулся и посмотрел
на дверную ручку, за которую все еще держался. — Ты что, никогда не
запираешь дверь?
— А зачем? Кому придет в голову врываться сюда и
штурмовать Бастилию? — Но Фанни не смеялась. У нее был настороженный вид.
Как и у Генри, нос у нее был чуткий. А меня бросило в пот.
Я закрыл дверь и сел в кресло.
