* * *
Перед входом стоял лимузин Констанции Реттиген.
Длинный, сверкающий, роскошный, словно витрина магазина на
Пятой авеню, неизвестно как оказавшаяся на убогой окраине Лос-Анджелеса.
Задняя дверца была распахнута. Шофер на переднем сиденье низко
надвинул на глаза фуражку и смотрел прямо перед собой. Он даже не взглянул на
меня. Я пытался привлечь его внимание, но лимузин ждал, мотор ворчал, и я
только тянул время.
В жизни не ездил в такой машине!
Может, это мой единственный и последний шанс.
Я прыгнул внутрь.
Не успел я устроиться сзади, как лимузин тронулся с места и
одним плавным движением, словно боа-конструктор, отполз от тротуара. Задняя
дверца захлопнулась за мной, мы рванулись вперед, и при выезде из квартала наша
скорость составляла уже шестьдесят миль в час. А Темпл-Хилл мы взяли приступом
на скорости в семьдесят пять миль. До Вермонта ухитрились домчаться по зеленой
волне, там свернули на Уилшир и понеслись в Уэствуд, хотя необходимости в этом
не было, но, наверно, так казалось эффектней.
Я сидел на заднем сиденье, как Роберт Армстронг
[85]
на коленях у Кинг-Конга, ликуя и воркуя что-то себе под нос. Я знал, куда еду,
но не мог понять, за что мне такое счастье.
Потом я вспомнил вечера, когда приходил навестить Фанни и
слышал у ее дверей такой же аромат «Шанели», кожи и парижских ночей, какой
вдыхал сейчас. Видно, Констанция Реттиген бывала у Фанни за несколько минут до
меня. Можно сказать, что мы с ней не раз разминулись всего на волосок норки, на
выдох, благоухающий французскими духами.
Перед поворотом в Уэствуде мы проехали мимо кладбища, так
неудобно расположенного, что стоило зазеваться, как тут же попадаешь на его
парковку. А ведь могло случиться и наоборот — пришлось бы искать стоянку,
колеся по кладбищу между могилами! Занятно!
Прежде чем я успел это обдумать, и кладбище, и парковка
остались позади, и мы уже были на полпути к океану.
В Венеции и Уиндворде мы ехали вдоль берега. Легко и быстро,
словно мелкий дождичек, проскочили мимо моей тесной квартиры. В окне, возле
которого стояла моя машинка, мерцал слабый свет. «Интересно, — подумал
я, — может, на самом деле я сижу там, а все это мне только снится?» Позади
осталась моя покинутая телефонная будка и Пег на другом конце молчащего
провода, за две тысячи миль отсюда. «Ах, Пег, — подумал я, — видела
бы ты меня сейчас!»
Ровно в полночь мы свернули к задним воротам белой
мавританской крепости, и лимузин остановился так мягко, как накатывает волна на
песок; хлопнула дверца, шофер, не став разговорчивей после долгой поездки, в
полном молчании быстро скрылся в задних дверях форта. И больше не появлялся.
Целую минуту я ждал, что будет дальше. Но ничего не
дождался, вылез из машины, как воришка, чувствуя себя без вины виноватым и
подумывая, не лучше ли удрать?
В верхнем этаже я заметил темную фигуру. Шофер ходил по
мавританской крепости, возведенной на венецианских песках, и зажигал везде
свет.
Я покорно ждал. И смотрел на часы. Когда минутная стрелка
проползла последнюю секунду последней минуты, над входом в крепость вспыхнули
огни.
Я поднялся к открытой двери и вошел в пустой дом. Где-то
далеко, в холле, я увидел маленькую фигурку, она сновала по кухне, готовила
напитки. Невысокая девушка в форме горничной. Она помахала мне и убежала.
Я вошел в гостиную, где расположилась целая стая подушек
размерами от шпицев до датских догов. Я сел на самую большую и сразу утонул в
ней, вдобавок к тому, что сердце у меня и так уходило в пятки.
В комнату вбежала служанка, поставила поднос с двумя
бокалами и тут же умчалась, я даже не успел ее рассмотреть (в комнате горела
только свеча). Служанка бросила через плечо:
— Пейте! — не то с французским, не то с каким-то
другим акцентом.
В бокале оказалось холодное белое вино из самых лучших,
сейчас оно было мне просто необходимо. Моя простуда усилилась. Я не переставая
чихал и шмыгал носом.
* * *
В две тысячи семьдесят восьмом году при раскопках на
побережье Калифорнии, где, по слухам, некогда правили короли и королевы,
которых потом смыло приливом, была обнаружена древняя могила или то, что
приняли за могилу. Говорили, будто иных из правителей хоронили с их
колесницами, других с реликвиями — свидетельствами их великолепия и
высокомерия. А были и такие, кто оставил после себя только изображения,
хранящиеся в странных коробках, и если рассматривать эти изображения на свет,
да еще намотать их на бобину, то они начинали говорить, и на экранах возникали
целые представления черно-белых теней.
Так вот. В одной из обнаруженных и вскрытых могил была
похоронена королева, в ее склепе даже пылинки не было, не было в нем и мебели,
только подушки на полу, а вокруг ряд за рядом штабелями поднимались до самого
потолка коробки с наклейками, на наклейках значились названия всех прожитых
королевой жизней. Но все эти жизни только казались настоящими, на самом деле их
вовсе не было. То были грезы, законсервированные и укупоренные в жестянки. Из
коробок слышались возгласы джиннов, в них скрывались и принцессы — они
прятались там от убийственной реальности, мечтая сохраниться для вечности. В
каком-то далеком году, затерявшемся под слоем песка и воды, эта гробница
находилась по адресу: Калифорния, Венеция, Океанское побережье, Спидвей 27. А
звали королеву, фильмы которой, спрятанные в коробки, заполняли комнату от пола
до потолка, — Констанция Реттиген.
И вот я сидел в этой комнате, ждал и размышлял.
Я надеялся, что она не окажется похожей на леди с
канарейками. Надеялся, что увижу не мумию с запорошенными пылью глазами.
И надеялся не зря.
Вторая после Никотрис египетская царица наконец появилась.
Она вошла без всякой торжественности, на ней не было ни вечернего туалета из
серебристых кружев, ни даже элегантного платья с шарфом, ни брючного костюма.
Я почувствовал, что она стоит в дверях, еще до того как она
заговорила. И что же я увидел?
Женщину около пяти футов роста в черном купальном костюме с
не правдоподобно загорелым телом и лицом, смуглым, как мускатный орех или
корица. Стриженые волосы — светло-каштановые с проседью — лежали как им
вздумается, словно она только коснулась их гребнем и оставила в покое. Тело у
нее было стройное, крепкое, быстрое, и сухожилия ног вовсе не казались
перерезанными. Она босиком стремительно перешла комнату и остановилась, глядя
на меня сверху вниз блестящими глазами.
— Ты хороший пловец?
— Неплохой.
