— Садитесь!
Весь дрожа, я влез в машину, и он провез меня последние два
квартала до моей пропахшей затхлостью тесной, как коробка от печенья, квартиры,
за которую я платил тридцать долларов в месяц. Вылезая из машины, я чуть не
свалился — так измотала меня дрожь.
— Крамли, — представился сыщик. — Элмо
Крамли. Позвоните мне, когда разберетесь, что за бумажонки вы спрятали в
карман.
Я виновато вздрогнул. Потянулся рукой к карману. И кивнул:
— Договорились.
— И хватит вам страдать и трястись. Кем он был?
Никем. — Крамли вдруг замолчал — видно, устыдился того, что сказал, и
наклонил голову, собираясь ехать дальше.
— А мне почему-то кажется, я знаю, кем он был, —
проговорил я. — Когда вспомню, позвоню.
Я стоял, совсем окоченев. Боялся, что за спиной меня ожидает
еще что-то страшное. Вдруг, когда я открою дверь, на меня хлынут черные воды
канала?
— Вперед! — приказал Элмо Крамли и захлопнул
дверцу.
Он уехал. Только две красные точки и остались от его машины,
они удалялись в струях снова начавшегося ливня, который заставил меня зажмуриться.
Я посмотрел на телефонную будку возле заправочной станции на
другой стороне улицы. Я пользовался этим телефоном, как своим собственным,
названивая разным издателям, а вот они никогда не звонили мне в ответ. Шаря в
карманах в поисках мелочи, я размышлял, не позвонить ли в Мехико, не разбудить
ли Пег, не взвалить ли на нее мои страхи, не рассказать ли ей про клетку, про
утопленника и…, о Господи…, напугать ее до смерти!
«Послушайся сыщика», — подумал я.
Вперед!
У меня уже зуб на зуб не попадал, и я с трудом вставил
проклятый ключ в замочную скважину.
Дождь последовал за мной и в квартиру.
* * *
Что ждало меня за дверью?
Пустая комната двадцать на двадцать футов, продавленный
диван, книжная полка, на ней четырнадцать книг и много пустого места,
жаждущего, чтобы его заполнили, купленное по дешевке кресло да некрашеный
сосновый письменный стол с несмазанной пишущей машинкой «Ундервуд Стандарт»
выпуска 1934 года, огромной, как рояль, и громыхающей, как деревянные башмаки
по не покрытому ковром полу.
В машинку был вставлен давно ждущий своего часа лист бумаги.
А в ящике рядом с машинкой лежала небольшая стопка журналов — полное собрание
моих сочинений — экземпляры «Дешевого детективного журнала», «Детективных
рассказов», «Черной маски», каждый из них платил мне по тридцать — сорок
долларов за рассказ. По другую сторону машинки стоял еще один ящик, ждал, когда
в него положат рукопись. Там покоилась единственная страница книги, никак не
хотевшей начинаться. На ней значилось:
«РОМАН БЕЗ НАЗВАНИЯ»
А под этими словами моя фамилия. И дата — июль 1949 г.
То есть три месяца тому назад.
Продолжая дрожать, я разделся, вытерся полотенцем, надел
халат, вернулся к письменному столу и уперся в него глазами.
Дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто она мне —
потерянный друг, слуга или неверная любовница?
Еще несколько недель назад она издавала звуки, отдаленно
напоминавшие голос музы. А теперь почти каждый раз я тупо сижу перед проклятой
клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья. Трижды, четырежды
в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не
получается. А если и получается, то тут же, скомканное, летит на пол — каждый
вечер я выметаю из комнаты кучу бумажных шариков. Я застрял в бесконечной
аризонской пустыне, известной под названием «Засуха».
Во многом мой простой объяснялся тем, что Пег так далеко — в
Мехико, среди своих мумий и катакомб, а я здесь один, и солнце в Венеции не
показывается уже три месяца, вместо него лишь мгла, да туман, да дождь, и снова
туман и мгла. Каждую ночь я заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, а
на рассвете разворачивался с прежним мерзким ощущением на душе. Каждое утро
подушка оказывалась влажной, а я не мог вспомнить, что мне снилось и отчего она
стала солоноватой.
Я выглянул в окно на телефон, я прислушивался, к нему с утра
до вечера изо дня в день, но еще ни разу он не зазвонил, чтобы предложить
превратить в деньги мой замечательный роман, сумей я закончить его в прошлом
году.
Вдруг я поймал себя на том, что пальцы неуверенно скользят
по клавишам машинки. «Будто руки того утопленника в клетке», — подумал я и
вспомнил, как они высовывались между прутьями решеток, покачиваясь в воде,
словно морские анемоны. И я вспомнил о других руках, которых так и не
увидел, — о руках того, кто ночью стоял в вагоне трамвая у меня за спиной.
И у того и у другого руки не знали покоя.
Медленно, очень медленно я присел к столу.
Что-то стучало у меня в груди, казалось, что-то бьется о
решетку брошенной в канал клетки.
Кто-то дышал мне в затылок.
Надо избавиться от того и от другого. Надо что-то сделать,
чтобы они успокоились и перестали меня донимать, иначе мне не заснуть.
Какой-то хрип зазвучал в моем горле, словно меня вот-вот
вырвет. Но не вырвало.
Вместо этого пальцы забегали по клавишам, зачеркивая
заголовок «РОМАН БЕЗ НАЗВАНИЯ».
Потом я сдвинул каретку, сделал интервал и увидел, как на
бумаге возникают слова: СМЕРТЬ, затем ДЕЛО и, наконец, ОДИНОКОЕ.
Я дико уставился на этот заголовок, ахнул и, принявшись
печатать, печатал не останавливаясь почти час, пока не заставил трамвай в
отсветах грозовых молний умчаться сквозь ливень прочь, пока не залил львиную
клетку черной морской водой, которая хлынула, сметая все преграды, и выпустила
мертвеца на волю.
Вода струилась по моим рукам, стекала к ладоням и по пальцам
выливалась на страницу.
И вдруг, как наводнение, надвинулась темнота.
Я так ей обрадовался, что рассмеялся.
И рухнул в постель.
* * *
Я пытался уснуть, но расчихался и все чихал и чихал, извел
целую пачку бумажных носовых платков и лежал без сна, совершенно несчастный,
предчувствуя, что моя простуда никогда не кончится.
Ночью туман сгустился, и где-то далеко в заливе одиноко и
потерянно, не переставая, гудела и гудела сирена. Казалось, огромное морское
чудовище, давно умершее, брошенное и забытое, оплакивая самого себя, уплывало
все дальше от берега, в глубину, в поисках собственной могилы.
Ночью ветер задувал ко мне в окно, шевелил напечатанными
страницами моего романа. Я слышал, как бумага, вздыхая, словно вода в каналах,
дышит, как дышал мне в затылок тот, в трамвае. Наконец я уснул.
