«Я трепещу, чего-то ожидая».
Я вспомнил эти слова, но не произнес их. А спросил:
— Вы говорили об этом с Генри?
— Генри считает себя величайшим слепцом в мире. Мне от
этого радости мало. Говорит намеками. Что-то, мол, не так, но он не скажет. Ты
можешь пролить свет? Тогда я напишу Фанни или позвоню ей через эту мадам
Гутиеррес, а может, сама заеду завтра ночью и скажу, что все в ажуре. Ну давай,
не молчи!
— Нельзя ли мне еще вина? Пожалуйста! Не сводя с меня
глаз, Констанция стала наливать мне в стакан.
— Ладно, — сказала она. — Начинай врать.
— Что-то и на самом деле происходит, но сейчас говорить
еще рано.
— А когда заговоришь, будет уже поздно. —
Констанция Реттиген вскочила и стала ходить по комнате, а потом повернулась и
уставилась на меня, словно нацелила двустволку. — Почему ты не хочешь
говорить, ведь знаешь, что Фанни напугана до потери сознания?
— Потому что я сам устал пугаться каждой тени. Потому
что всегда был трусом и сам себе противен. Когда что-нибудь узнаю, позвоню вам.
— Господи. — Констанция прыснула. — Голос у
тебя громкий. Ладно, я отступаю и даю тебе простор для действий. Знаю, ты
любишь Фанни. Как ты думаешь, может, ей стоит пожить у меня несколько дней,
неделю — может быть, это ей поможет?
Я взглянул на большие подушки — на яркое стадо слонов —
шелковые сверху, набитые гусиным пухом, формой и размерами они напоминали саму
Флорианну.
Я покачал головой:
— Ее гнездо там. Я пытался вытащить ее в кино, в театр,
даже в оперу. Забудьте об этом. Она не выходит на улицу уже больше десяти лет. Забрать
ее из ее дома, из этого огромного слоновника?… Знаете…
Констанция Реттиген вздохнула и наполнила вином мой стакан.
— Значит, ничего хорошего из этого не получится, да?
Она изучала мой профиль. А я изучал темный прибой за
высокими окнами, где под приливной волной ворочались во сне пески — пришло
время и им отдыхать.
— Все всегда слишком поздно, правда? — продолжала
Констанция Реттиген. — Нельзя защитить ни Фанни, ни кого другого, если
кому-то взбредет в голову причинить им вред или просто убить.
— Об убийстве слова не было сказано, — возразил я.
— У тебя такое простодушное розовое лицо, прямо как
тыквочка. По нему все видно. Когда я предсказывала будущее, я гадала не по
чаинкам, а по глазам, по беззащитным ртам. Фанни перепугана, и это пугает меня.
Впервые за много лет, плавая по ночам, я представляю себе, как меня накрывает
большая волна и уносит туда, откуда мне уже не вернуться. Я не желаю, чтобы мне
портили единственное мое настоящее удовольствие! — И мягко добавила:
— Ведь ты не будешь портить нам жизнь?
— Что?!
Внезапно она заговорила как Крамли или как Фанни, когда та
попросила «никого с собой не приводить».
Наверно, вид у меня был такой потрясенный, что Констанция
Реттиген снова прыснула со смеху.
— Да нет же, черт возьми! Ты ведь из тех, кто убивает
только на бумаге, а это совсем не то, что убивать по-настоящему. Прости меня.
Но я уже вскочил: мне не терпелось высказать все, что я
думаю, наговорить бог знает каких резкостей, только я не знал, с чего начать.
— Послушайте, — сказал я. — У меня был
сумасшедший месяц. Я стал присматриваться к тому, чего не замечал раньше.
Раньше я никогда не читал некрологи. Теперь читаю. У вас когда-нибудь случались
такие недели или даже месяцы, когда ваши друзья друг за другом сходили с ума,
или уезжали, или умирали?
— Когда тебе шестьдесят, — язвительно засмеялась
Констанция Реттиген, — такими бывают целые годы. Я боюсь спускаться с
лестницы — мой приятель сломал себе таким образом шею. Боюсь есть — двое
знакомых подавились. А океан? Трое утонули. Самолеты? Шестеро разбились. В
автомобильных авариях погибли двадцать. Спать, черт возьми, тоже страшно!
Десять моих друзей умерли во сне. Только и успели сказать: «Что за черт?» И
все. А пить? Четырнадцать погибли от цирроза. Можешь представить такой же
веселенький список? Для тебя все только начинается. А у меня тут есть
телефонная книга, вот взгляни.
Она схватила со столика у двери маленькую черную записную
книжку и сунула ее мне в руки.
— Книга мертвых.
— Что?
Я стал переворачивать страницы, читать фамилии. На каждой странице
возле половины фамилий стояли красные крестики.
— Этой моей телефонной книге тридцать пять лет.
Половина тех, чьи телефоны в ней записаны, уже ушла навсегда, а у меня духа не
хватает вычеркнуть фамилию или вырвать страницу. Это все равно что признать —
умерли бесповоротно. Так что, выходит, я такая же размазня, как и ты, сынок.
Она взяла у меня книгу мертвых.
Из окна потянуло холодным ветерком, и я услышал, как на
берегу зашевелился песок, словно невидимый могучий зверь положил на него
большую лапу.
— Я не хотел нагонять страху на Фанни, — сказал я
наконец. — Я не Тифозная Мэри.
[90]
Не переносчик
заразы. Если что-то происходит здесь и сейчас, это происходит само по себе. Уже
несколько дней, как у меня пропал аппетит. Люди вдруг умирают или исчезают, а
никакой связи между ними нет, и я ничего не могу доказать. Когда это случается,
я всегда оказываюсь где-то поблизости и чувствую себя виноватым оттого, что не
могу понять, узнать, предотвратить все это. Меня мучает страх, что так будет
продолжаться дольше, чем я могу выдержать. Теперь стоит мне взглянуть на
кого-нибудь, и я сразу думаю: вдруг он или она будут следующими? И я знаю, что
если буду ждать, то все погибнут. Похоже, на этой неделе события еще
ускорились. Вот и все, что я могу сказать. А теперь мне лучше замолкнуть.
Констанция подошла ко мне, поцеловала кончики пальцев и
приложила их к моим губам.
— Не буду больше тебя терзать. Для размазни ты здорово
огрызаешься. Ну что, еще выпьешь? Или посмотришь кино? Может, поплаваешь ночью
в моем бассейне? Или вкусишь благотворительный секс со своей киномамочкой? Что
выберешь?
Я низко опустил голову, стараясь избежать ее насмешливого,
прожигающего меня взгляда.
— Предпочитаю кино. Хотелось бы посмотреть Констанцию
Реттиген в «Кружевных занавесках». В последний раз я видел их, когда мне было
пять.
