И вот выяснилось, что Бисмарк, Томас Манн, Конрад Вейдт,
адмирал Дениц
[111]
, Эрвин Роммель и Безумный Отто Баварский
[112]
тоже проживают над каруселью.
Я вглядывался в великолепный орлиный профиль. Хопвуд,
чувствуя мой взгляд, пыжился от гордости. Он хмуро посмотрел на золотые пески
пляжа и тихо проговорил:
— Небось считаете, будто я рехнулся, если дошел до
того, что меня пользует этот А. Л. Чужак?
— Ну…
— Между тем он человек весьма проницательный, умеет
рассмотреть проблему как нечто целое, и вообще он личность непростая. А мы —
актеры, как вам известно, самый неуравновешенный народ. Будущее у нас всегда
неопределенно, ждешь телефонных звонков, а телефон молчит. Не знаем, куда
девать время. Вот и мечемся. То увлечемся нумерологией, то картами таро, то
астрологией, то восточной медитацией под великим деревом в Охи с Кришнамурти
[113]
. Вам не приходилось этим заниматься? Прекрасно. А как вам
нравится проповедница Вайолет Гринер с ее храмом Агабека? А предсказатель
будущего Норвелл? А с Эйми Семпл Макферсон
[114]
вы не знакомы?
Я знаком — сперва она наложила на меня руки, потом я уложил ее в постель. А с
трясунами не сталкивались? Божественный экстаз! Или, например, выступления хора
в Первой баптистской церкви по ночам в воскресенье? Черные ангелы! Неземное
блаженство! А можно еще все ночи напролет играть в бридж или с полудня до
темноты в бинго, причем компаньоны у меня — леди с сиреневыми волосами. Актеры
кидаются на все. Похвалите при нас хорошего потрошителя животных, мы и к нему
поспешим. «Ассоциация предсказателей будущего по кишкам имени Цезаря»! Вдруг я
заработаю на этом деле кучу денег — буду резать голубей и выуживать из них
внутренности, как карты, пусть пророчат будущее, воняя на солнце. Да я за что
угодно возьмусь, лишь бы убить время. Мы, актеры, только тем и занимаемся —
убиваем время. Девяносто процентов нашей жизни — ожидание роли. Вот тогда-то мы
и отправляемся на кушетку к А. Л. Чужаку, а потом спешим на Мускульный берег.
Говоря это, Хопвуд не сводил глаз с гибких, как резина,
греческих богов, которые резвились на пляже, подхлестываемые соленым ветром и
похотью.
— Вы когда-нибудь задумывались, почему вампиры, —
заговорил он снова, и над верхней губой у него заблестела тонкая полоска пота,
капельки пота выступили и на лбу под кепкой, — почему вампиры не
отражаются в зеркалах? А этих молодых красавцев там, внизу, видите? Уж они-то отражаются
во всех зеркалах, но только они сами — рядом с ними в зеркале нет никого. Одни
лишь чеканные боги. И когда они любуются своими отражениями, думаете, они видят
еще кого-нибудь? Например, девушек, на которых они гарцуют, словно морские
кони? Не верится мне, что они видят кого-нибудь, кроме себя. Так что, —
вернулся он к тому, с чего начал, — я надеюсь, теперь вы понимаете, почему
углядели меня у этого крошки-крота А. Л. Чужака.
— Мне и самому приходится ждать телефонных
звонков, — проговорил я. — Времяпрепровождение — хуже не придумаешь!
— Значит, вы меня понимаете. — Хопвуд устремил на
меня горящие глаза — казалось, они прожигают мою одежду до дыр.
Я кивнул.
— Заходите ко мне как-нибудь. — Он кивнул на
видневшиеся вдали «Карусельные апартаменты», где, скорбя по чему-то, слабо
напоминавшему «Прекрасное Огайо», всхлипывала каллиопа. — Я расскажу вам
об Айрис Три, дочери сэра Бирбома Три
[115]
, она тоже жила в
этом доме. Ее сводная сестра Кэрол Рид — директор Британской студии. И с
Олдосом Хаксли
[116]
сможете встретиться, он иногда там
появляется.
Хопвуд заметил, как я дернулся, и понял, что я заглотил
приманку.
— Хотели бы познакомиться с Хаксли? Тогда будьте
паинькой, — ласково процедил он, — и, может быть, я это устрою.
Я всячески старался скрыть, что встреча с Хаксли — моя
неотвязная, несбыточная мечта. Я всю жизнь сходил по нему с ума, желание быть
таким же блестящим, таким же остроумным, так же недосягаемо возвышаться над
другими терзало меня, как голод. И подумать только — я смогу с ним встретиться!
— Заходите в гости, — рука Хонвуда скользнула к
карману пиджака, — и я познакомлю вас с одним молодым человеком. Он мне
дороже всех на свете.
Я отвел глаза, как мне не раз приходилось делать при
некоторых высказываниях Крамли и Констанции Реттиген.
— Ага! — промурлыкал Джон Уилкс Хопвуд, и его рот
древнего германца изогнулся в довольной усмешке. — Молодой человек
засмущался. Только это не то, что вы думаете. Смотрите! Вернее — взирайте!
Он вынул из кармана смятую глянцевую фотографию. Я потянулся
к ней, но Хонвуд держал ее крепко и большим пальцем закрывал лицо изображенного
на снимке.
А то, что не было закрыто, оказалось самым совершенным
юношеским телом, какое мне когда-либо доводилось видеть.
Оно вызывало в памяти стоящую в вестибюле Ватиканского музея
статую Антиноя
[117]
, возлюбленного Адриана — снимок этой
статуи я когда-то видел. Вспомнился мне и юноша Давид, и сотни молодых людей,
которые на моих глазах с детства и по сей день возились и боролись на пляже —
загорелые и безмятежные, безудержно счастливые, но не ведающие истинной
радости. В одной этой фотографии, которую держал Джон Уилкс Хопвуд, тщательно
закрывая лицо юноши, казалось, было запечатлено бесчисленное множество летних
дней.
