— Не правда ли, история не знала другого такого
прекрасного тела? — Это был не вопрос, а утверждение. — И оно мое!
Принадлежит мне! Я один владею и распоряжаюсь им! — заявил он. — Да
не моргайте вы так! Смотрите!
Он убрал палец с лица сказочно красивого юноши. На меня
смотрел ястреб, древнегерманский воин, командир танковых войск в Африке.
— Господи! — воскликнул я. — Да это вы!
* * *
— Я, — подтвердил Джон Уилкс Хопвуд.
И закинул голову назад, от его жестокой улыбки веяло
мельканием сабель, блеском шпаг. Он смеялся молча, отдавая дань памяти немому
кино.
— Да, представьте себе, это я! — повторил он. Я
снял очки, протер их и всмотрелся внимательней.
— Смотрите, смотрите, никакой подделки, никакого
трюкачества.
Когда я был мальчиком, в газетах печатались такие
головоломки: лица президентов разрезали на три части и перемешивали — здесь
подбородок Линкольна, там нос Вашингтона, а над ними глаза Рузвельта. Потом их
смешивали с лицами тридцати других президентов, и всю эту путаницу надо было
распутать, и за правильно склеенные варианты вы получали десять баксов. А здесь
прекрасное тело греческого юноши было соединено с головой орла-сокола-ястреба,
с лицом, отмеченным печатью злодейства или безумия или и того и другого вместе.
Джон Уилкс Хопвуд через мое плечо вглядывался в фотографию
так, будто никогда раньше не видел эту поразительную красоту, и глаза его
горели гордостью за свою Силу Воли.
— Думаете, это фокус?
— Нет.
Но украдкой я посматривал на его шерстяной костюм, на
свежевыглаженную рубашку, жилет, аккуратно повязанный галстук, на его запонки,
блестящую пряжку на ремне, серебряные зажимы на брюках у щиколоток.
И вспоминал о парикмахере Кэле и о пропавшей голове Скотта
Джоплина.
Джон Уилкс Хопвуд провел пальцами в пятнах цвета ржавчины по
своей груди и ногам.
— Да, — рассмеялся он, — вся красота
прикрыта. Так что вам никак не проверить, если не придете в гости. А ведь
хочется проверить, правда? Неужели и впрямь этот старый песочник, игравший
когда-то Ричарда
[118]
, сохраняет облик солнечной юности? Как
это может быть, что такое юное чудо уживается со старым морским волком? Что
связывает Аполлона…
— С Калигулой, — ляпнул я и похолодел. Но Хопвуд
не обиделся. Он рассмеялся, кивнул и взял меня за локоть.
— Калигула — это хорошо! Так что сейчас будет говорить
Калигула, а прекрасный Аполлон пока спрячется и подождет. На все вопросы ответ
один — сила воли! Исключительно сила воли. Здоровье, еда — вот главное в жизни
актера! Мы не только не смеем падать духом, но должны непрестанно заботиться о
своем теле! Никаких булок, никаких шоколадных плиток…
Я моргнул и почувствовал, как последняя из шоколадок тает у
меня в кармане.
— Никаких пирогов, пирожных, никаких крепких напитков,
даже с сексом перебарщивать нельзя. Спать укладываемся в десять. Встаем на
рассвете, пробежка по берегу, два часа в гимнастическом зале ежедневно,
ежедневно на протяжении всей жизни. Лучшие друзья — тренеры по гимнастике, и
обязательно два часа в день езда на велосипеде! И так тридцать лет подряд,
тридцать каторжных лет! И после всего этого вы отправляетесь к гильотине
Господа Бога. Он отхватывает вашу старую одуревшую орлиную голову и
приторачивает ее к навечно загорелому золотому юношескому телу! А сколько
пришлось за это заплатить! Но не жалко ничего! Игра стоила свеч! Красота
принадлежит мне! Невиданное кровосмешение! Нарциссизм чистой воды! Мне никто не
нужен.
— Я вам верю, — сказал я.
— Ваша честность вас погубит.
И он вставил фотографию в карман, как цветок.
— А все же вы сомневаетесь.
— Можно еще раз взглянуть?
Он дал мне фотографию.
Я снова впился в нее глазами. И пока смотрел, услышал шум
прибоя, набегавшего прошлой ночью на темный берег.
И вспомнил, как из океана вдруг вышел обнаженный человек.
Я вздрогнул и прищурился.
Уж не этот ли обнаженный торс я видел? Не этот ли человек
явился из моря, желая испугать меня, когда Констанция Реттиген возилась с
проектором?
Хотелось бы это знать. Но я только спросил:
— А вы знакомы с Констанцией Реттиген? Он насторожился:
— Почему вы спрашиваете?
— Заметил ее фамилию в списке на дверях Чужака. Вот мне
и пришло в голову — не встречались ли вы, как те ночные корабли?
«Или купальщики, — подумал я, — он как-нибудь
выйдет из волн прибоя в три часа ночи, а она как раз отправится плавать».
Его тевтонский рот надменно покривился.
— Наш фильм «Скрещенные клинки» в двадцать шестом году
прогремел на всю Америку. В то лето о нашем романе кричали все газеты. Я был
величайшей любовью ее жизни.
— Значит, это вы… — начал было я, но вовремя
остановился, закончив про себя: «Значит, это вы, а не утопившийся директор
рассекли ей ножом связки на ногах, так что она год не могла ходить?»
Правда, прошлой ночью у меня не было возможности проверить,
есть ли у нее шрамы на ногах. А бегала Констанция так, что, похоже, эти
перерезанные связки — враки столетней давности.
— Вам тоже следует наведаться к А. Л. Чужаку, он мудрый
человек, истый последователь Дзэн, — сказал Хопвуд, садясь на
велосипед. — Кстати, он просил передать вам вот это.
И он вынул из кармана пачку оберток от шоколадок, двенадцать
штук, аккуратно соединенных скрепкой. В основном от шоколадок «Кларк»,
«Хрустящий» и от шоколадных батончиков. Бумажки, которые я бездумно пускал по
ветру на берегу, а кто-то, оказывается, их подбирал.
— Он знает про вас все, — заявил Безумный Отто
Баварский и затрясся от беззвучного хохота. Я стыдливо взял конфетные обертки —
эти свидетельства моего поражения, — чувствуя, как еще десять лишних
фунтов нарастают у меня на боках.
— Приходите! — повторил свое приглашение
Хопвуд. — Покатаетесь на карусели. Проверите, правда ли, что невинный юный
Давид навеки повенчан со старым чертякой Калигулой. Придете?
И укатил в своем коричневом твидовом костюме и в коричневой
кепке, с улыбкой глядя только вперед.
А я пошел обратно к музею меланхолии, созданному А. Л.
Чужаком, и попробовал заглянуть внутрь через покрытое пылью окно.
