На маленьком столике рядом с продранной кушеткой лежала
кучка ярких оранжевых, желтых, коричневых шоколадных оберток.
«Неужели они все мои?» — подумал я.
«Мои, — признался я сам себе, — вон какой я
пухлый, но он, он — псих!»
И я пошел покупать мороженое.
* * *
— Крамли?
— А вроде меня звали Шеф-щен?
— По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.
Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, —
видно, Крамли положил телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубку
к уху.
— Джон Уилкс Хопвуд, — объявил я.
— Вы забываете, что никаких убийств пока не
было, — сказал Крамли. — Есть только предположения и подозрения.
Между тем существует такое учреждение, как суд, и такое понятие, как
доказательства. Нет доказательств — нет дела, и вам так поддадут с вашими
намеками, что вы неделю на задницу сесть не сможете.
— Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хонвуда голым?
— Ну хватит!
Шеф-щен повесил трубку.
Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь.
Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще не
успел уйти. Я схватил трубку и почему-то закричал:
— Пег!
Но услышал только шум дождя и чье-то тихое дыхание за
много-много миль отсюда.
«Больше не буду отвечать на звонки в этой будке», —
подумал я.
— Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня,
мерзавец! — заорал я.
И повесил трубку.
«Что я наделал? — подумалось мне. — Вдруг он все
слышал и явится сюда?»
«Дуралей!» — подумалось мне.
А телефон зазвонил снова.
Надо было отозваться, может быть, даже извиниться перед этим
далеким дыханием и сказать, что я прошу не обращать внимания на мое хамство.
Я взял трубку.
И услышал, как в пяти милях от меня грустит одинокая леди.
Фанни.
Она плакала.
* * *
— Боже мой, Фанни! Это ты?
— Да, да! Господи Иисусе, помоги мне! — Она
захлебывалась от слез, задыхалась, давилась словами. — Пока взбиралась по
лестнице, чуть не умерла. С тридцать пятого года я по ней не поднималась! Где
ты прячешься? Все рухнуло. Жизнь кончена. Все поумирали. Почему ты мне не
сказал, что они умерли? Господи, Господи! Какой кошмар! Ты можешь сейчас
приехать? Джимми, Сэм, Пьетро! — Она завела литанию, а я от тяжести своей
вины перед ней вжался в стенку телефонной будки. — Пьетро, Джимми, Сэм!
Почему ты мне врал?
— Я не врал, я просто не говорил.
— А теперь вот Генри, — прорыдала она.
— Генри? Да что ты! Он же не…
— Упал с лестницы!
— Но он жив? Жив? — завопил я.
— Слава Богу, лежит у себя в комнате. Отказался от
больницы. Я услышала, что он упал, и выскочила. Вот тогда и узнала про то, о
чем ты мне не сказал. Генри лежал, стонал, ругался и всех их перечислил.
Джимми, Сэм, Пьетро. Зачем ты принес в наш дом смерть?
— Фанни, я здесь ни при чем!
— Приедешь и докажешь. У меня три майонезные банки с
мелочью. Возьми такси, пусть шофер поднимется, я с ним из этих банок
расплачусь. Да, когда приедешь и постучишься, как я узнаю, что это ты?
— Ох, Фанни, может, и сейчас с тобой разговариваю
совсем не я? Откуда ты знаешь?
— Я ничего не знаю! — жалобно заплакала
Фанни. — В том-то и ужас! Я ничего, ничего не знаю!
— В Лос-Анджелес, — сказал я шоферу такси десять
минут спустя. — За три майонезные банки.
* * *
— Алло, Констанция? Я в телефонной будке напротив дома
Фанни. Вы не могли бы приехать? Надо ее отсюда выволакивать. Она страшно
напугана.
— И есть причина?
Я глядел на многоквартирный дом, где жила Фанни, и гадал,
сколько тысяч теней населяют его сверху донизу.
— На этот раз есть.
— Иди к ней. Охраняй ее. Я приеду через полчаса. Наверх
подниматься не буду. Как хочешь убеди ее спуститься, и мы увезем ее. Беги.
Констанция так хлопнула трубкой, что я вылетел из будки и
чуть не угодил под мчавшийся по улице автомобиль.
Я постучал к Фанни на свой лад, так что она поняла, кто это,
и распахнула дверь. Передо мной предстало нечто вроде обезумевшего слона: глаза
выпучены, волосы всклокочены и торчат во все стороны, — словом, вид такой,
будто ей только что выстрелили в голову из ружья.
Я оттащил ее в кресло и кинулся к холодильнику, соображая,
что ей быстрее поможет — вино или майонез. Пожалуй, вино.
— Выпей сейчас же! — приказал я и тут вспомнил,
что водитель такси поднялся вместе со мной — наверно, решил, что я жулик и хочу
сбежать.
Я нашел майонезную банку, полную мелочи, и вручил ему.
— Хватит? — спросил я.
Он быстро прикинул, сколько тут денег, как прикидывают,
сколько мармеладок в банке, выставленной в витрине, цыкнул зубом и побежал
вниз, бренча монетами.
Фанни покорно осушила стакан вина. Я налил ей второй и сел
ждать. Наконец она заговорила:
— Вот уже две ночи кто-то стоит у меня за дверью.
Приходят и уходят, уходят и приходят — такого еще никогда не было. Стоят там,
дышат. Господи, что может быть нужно ночью от старой, толстой, всеми забытой
обнищавшей оперной певицы? Не насиловать же меня собираются! Кто позарится на
стопудовое оперное сопрано?
И тут она закатилась смехом и хохотала так неудержимо, так
долго, что я не мог взять в толк, что с ней — истерика или она сама над собой
так потешается. Пришлось побить ее по спине, остановить этот приступ, а то цвет
ее лица уже внушал опасения. Я дал ей еще вина.
— Боже, Боже, Боже! — задыхалась Фанни. — До
чего же хорошо посмеяться. Слава Богу, что ты здесь. Ты защитишь меня, верно?
Прости, что я тебе всякого наговорила. Конечно, не ты притащил к нам в дом эти
страсти и подбросил мне под двери. Это — злобная собака Баскервилей, это она
вздумала явиться сюда пугать Фанни.
— Фанни, прости, что я не сказал тебе про Джимми,
Пьетро и Сэма. — Я тоже выпил вина. — Не хотелось оглушать тебя
некрологами. Послушай, через несколько минут сюда подъедет Констанция Реттиген.
Она хочет, чтобы ты погостила у нее несколько дней.
