Выступления продолжались. Теперь речь держал мистер Фоке,
адвокат Луиса Б. Майера, законы он знал назубок, но вряд ли смотрел фильмы,
выпускаемые студией. Сейчас он вспоминал прежние дни в Чикаго, когда Фанни…
Среди ярких цветов порхала колибри, вслед за ней появилась
стрекоза.
— Подмышки, — тихо произнес Генри. Поразившись, я
выждал, а потом спросил шепотом:
— Что еще за подмышки?
— На улице перед нашим домом, — зашептал Генри,
глядя в небо, которого он не видел, и цедя слова уголком рта, — и в
коридорах. Возле моей комнаты. И возле комнаты Фанни. Пахло подмышками. Это
он. — Генри помолчал, потом кивнул. — Он так пахнет.
В носу у меня защипало. Глаза заслезились. Я переступал с
ноги на ногу. Мне не терпелось бежать, расследовать, искать.
— Когда это было, Генри? — прошептал я.
— Позавчера. В тот вечер, как Фанни ушла от нас
навсегда.
— Ш-ш! — зашипели на нас те, кто стоял поблизости.
Генри замолчал. Дождавшись, когда выступающие сменяли друг
друга, я спросил:
— Где это было?
— В тот вечер, до того как с Фанни случилось, я переходил
улицу, — прошептал Генри. — И запах там стоял крепкий, прямо разило.
Потом мне показалось, что эти Подмышки идут за мной по коридору. Потому что
запахло так, что у меня аж лобные пазухи пробрало. Словно гризли в затылок
дышит. Ты когда-нибудь слышал, как дышит гризли? Я когда улицу переходил, так и
замер, будто меня клюшкой саданули. Подумал, если кто так пахнет, то он, не
иначе, всех ненавидит — и самого Бога, и собак, и людей — весь мир! Попадись
ему под ноги кошка, он ее не обойдет — раздавит. Одно слово — ублюдок! А пахнет
от него точно подмышками. Это тебе может помочь?
Я оцепенел. Мог только кивнуть, а Генри продолжал:
— Я запах подмышек учуял в коридорах еще несколько дней
назад, просто он тогда был слабее, а вот когда эта сволочь ко мне подошла… Ведь
ногу мне подставил как раз мистер Подмышки. Теперь я это понял.
— Ш-ш-ш! — опять шикнули на нас. Выступал какой-то
актер, потом священник, потом раввин, а в заключение между памятниками
промаршировал хор Первой баптистской церкви, что на Центральной авеню, они
выстроились и стали петь. А пели они «Мой в небе край родной, мой в небе дом»,
«Встретимся ли мы с тобой, где святые все поют?», «Вот уж многие святые перешли
к тем берегам, и грядут часы благие, скоро все мы будем там».
Такие божественные голоса я слышал разве что в конце
тридцатых, когда Роналд Колман
[133]
, одолев снежные пики,
спускался в Шангри-Ла, или когда в «Зеленых пастбищах» такие рулады раздавались
с облаков. Но вот райское пение смолкло, а я так расчувствовался и возликовал,
что Смерть предстала передо мной в новом обличье — желанной и залитой солнечным
светом, и колибри снова запорхала в поисках нектара, а стрекоза задела
крылышками мою щеку и улетела.
Когда мы с Крамли и Генри выходили с кладбища, Крамли
сказал:
— Хотел бы я, чтобы меня проводили на тот свет под
такое пение. Вот бы петь в этом хоре! И деньги не нужны, если так поешь.
Но я не спускал глаз с Генри. Он чувствовал мой взгляд.
— Дело в том, — проговорил он, — что этот
мистер Подмышки снова к нам повадился. Можно подумать, хватит уже с него,
верно? Но его, видно, голод мучает, хочется творить подлости, не может
остановиться. Запугивать людей до смерти для него в радость. Причинять боль —
он этим живет. Он и старого Генри хочет погубить, как сгубил других. Но не
выйдет. Больше я не свалюсь. Ниоткуда.
Крамли серьезно прислушивался к рассуждениям Генри.
— Если Подмышки снова появятся…
— Я вам дам знать immediament «Немедленно (исп.).». Он
шляется у нас по дому. Я застал его, когда он ковырял запертую дверь Фанни.
Комнату ведь запечатали, такой закон, да? Он возился с замком, а я как закричу!
Спугнул его. Он же трус, ручаюсь. Оружия у него нет, зачем ему? Ногу слепцу и
так можно подставить, свалится с лестницы за милую душу! Я так и наорал на
него: «Подмышки! Скотина!»
— В другой раз вызывай нас. Подвезти тебя? —
спросил Крамли.
— Нет, кое-кто из недостойных леди из нашего дома
захватил меня с собой, спасибо им. Они меня и отвезут.
— Генри! — Я протянул ему руку. Он сразу схватил
ее, будто все видел.
— Скажи, Генри, а чем пахнет от меня? — спросил я.
Генри понюхал, понюхал и рассмеялся.
— Вообще-то, теперь таких бравых парней, как раньше, не
бывает. Но ты сойдешь.
Когда мы с Крамли уже порядочно отъехали, нас обогнал
лимузин, выжимавший семьдесят миль в час, спеша оставить позади заваленную
цветами могилу. Я замахал руками и закричал.
Констанция Реттиген даже не обернулась. На кладбище она
держалась в стороне, пряталась где-то сбоку, а сейчас мчалась домой в гневе на
Фанни — как та посмела нас покинуть — и, возможно, негодуя на меня, считая, что
я каким-то образом навел на них Смерть, предъявившую свой счет.
Лимузин скрылся в бело-сером облаке выхлопных газов.
— Гарпии и фурии пронеслись мимо, — заметил
Крамли.
— Да нет, — возразил я, — всего лишь растерявшаяся
леди спешит скрыться, и ей это необходимо.
* * *
Следующие три дня я пытался дозвониться до Констанции
Реттиген, но она не отвечала. Она хандрила и злилась, и в ее глазах, черт знает
почему, я был связан с тем человеком, который как тень бродил по коридорам и
совершал злодейства.
Пытался я позвонить и в Мехико-Сити, но Пег тоже не было.
Мне казалось, что я потерял ее навсегда.
Я бродил по Венеции, присматривался, прислушивался,
принюхивался, надеялся услышать тот страшный голос, учуять тлетворный запах
чего-то умирающего или давно умершего.
Даже Крамли куда-то запропал. Его нигде не было, сколько я
ни высматривал.
В конце этих трех дней, измученный тщетными попытками
дозвониться и несостоявшимися встречами с убийцами, выбитый из колеи
похоронами, я возроптал на судьбу и выкинул такое, на что раньше никогда не
решился бы.
* * *
Около десяти вечера я брел по пустому пирсу, сам не зная
куда, пока не пришел в нужное место.
