— Эй! — окликнул меня кто-то.
Я схватил с полки ружье и, даже не проверив, заряжено оно
или нет, не посмотрев, не стоит ли кто рядом, начал палить. Бах, бах! И бах,
бах! И еще бах, бах, бах! Я сделал шестнадцать выстрелов!
И услышал, как кто-то кричит.
Ни в одну из мишеней мне попасть не удалось. До этого я ни
разу не держал в руках ружья. Я и сам не знал, во что целюсь, впрочем, нет —
знал!
— Вот тебе, сукин ты сын! Получай, гад! Будешь знать,
мерзавец!
Бах, бах и опять бах, бах!
Патроны кончились, но я продолжал жать на спусковой крючок.
И вдруг понял, что стараюсь впустую. Кто-то отобрал у меня ружье. Оказалось,
это Энни Оукли. Она таращилась на меня так, будто видела в первый раз.
— Вы понимаете, что творите? — спросила она.
— Не понимаю и понимать не хочу, идите вы все знаете
куда? — Я оглянулся. — А почему у вас так поздно открыто?
— А что делать? Спать не могу, а заняться нечем. А с
вами-то, мистер, что стряслось?
— Через неделю в этот час на всем нашем несчастном
земном шаре никого в живых не останется.
— Неужели вы в это верите?
— Не верю, но похоже на то. Дайте мне еще ружье.
— Да вам уже и стрелять-то неохота.
— Охота! Но денег у меня нет, так что буду палить в
долг, — заявил я.
Она долго всматривалась в меня. Потом протянула ружье и
напутствовала:
— Ухлопай-ка их всех, ковбой. Задай им жару, чертяка!
Я выстрелил еще шестнадцать раз и случайно попал в две
мишени, хотя даже не видел их — так у меня запотели очки.
— Ну что, хватит? — раздался позади спокойный
голос Энни Оукли.
— Нет! — заорал я. Но потом сбавил тон:
— Ладно, хватит. А чего это вы вышли из тира на
дорожку?
— Да испугалась, как бы меня не подстрелили.
Объявился тут, знаете, один маньяк, разрядил два ружья не
целясь!
Мы посмотрели друг на друга, и я расхохотался. Энни
послушала, послушала, а потом спросила:
— Вы смеетесь или плачете?
— А вам как кажется? Мне надо что-то сделать.
Немедленно. Скажите только — что?
Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом и начала
убирать бегущих уток и пляшущих клоунов, гасить свет. Открыв дверь, ведущую во
внутренние помещения, она встала на пороге, освещенная сзади, и проговорила:
— Если все еще хочется выстрелить, вот вам цель! —
и ушла.
Только спустя полминуты до меня дошло, что она приглашает
меня последовать за ней.
* * *
— И часто ты такое выкидываешь? — спросила меня
Энни Оукли.
— Прости, пожалуйста, — извинился я. Я лежал на
одном краю ее кровати, она — на другом, покорно слушая мои излияния про
Мехико-Сити и про Пег, про Пег и про Мехико-Сити, которые так далеко, что можно
сойти с ума.
— А я всю жизнь, — вступила в разговор Энни
Оукли, — сплю с парнями, которым со мной либо до смерти скучно, либо они
рассказывают мне про других женщин, либо курят, либо, стоит мне выйти в ванную,
садятся в свои машины и смываются. Знаешь, как меня зовут на самом деле?
Лукреция Изабель Клариса Аннабелла Мария Моника Брауди… Это моя мамаша так меня
нарекла. А я какое имечко выбрала? Энни Оукли. Вся беда, что я тупая. Мужчины
через десять минут уже не знают, как от меня сбежать. Тупица. Прочту книгу, а
через час уже ничего не помню! Ничего в башке не задерживается. Я чего-то
разболталась, да?
— Немножечко, — ласково сказал я.
— Казалось бы, парни радоваться должны, что им Бог
посылает дуру, но им со мной быстро становится невтерпеж. Все эти годы каждую
ночь на том месте, где ты лежишь, лежит какой-нибудь охламон — каждую ночь
другой. А эта чертова сирена в тумане знай воет! Тебя не доводит ее вой? В иную
ночь, даже если рядом валяется какой-нибудь придурок, стоит этой сирене завыть,
я до того завожусь! Такой себя одинокой чувствую! А он уже ключи от машины
достает и на дверь поглядывает.
Зазвонил телефон. Энни схватила трубку, послушала, сказала:
— Черт возьми! — и передала трубку мне. —
Тебя.
— Быть не может, — возразил я. — Никто не
знает, что я здесь.
Но трубку взял.
— Что ты у этой делаешь? — спросила Констанция
Реттиген.
— Да ничего. Как ты меня разыскала?
— Мне кто-то позвонил. Какой-то голос посоветовал
проверить, нет ли тебя у нее? И трубку повесил.
— Господи! — Я похолодел.
— Быстро выбирайся из тира, — приказала
Констанция. — Ты мне нужен. Твой подозрительный дружок нанес мне визит.
— Мой дружок?
Под тиром ревел океан, сотрясая комнату и кровать.
— Возникал внизу, на берегу, два вечера подряд.
Приходи, надо его припугнуть, о Господи!
— Констанция!
Трубка молчала, слышен был только шум прибоя под окнами
Констанции Реттиген. Потом она проговорила странным, каким-то неживым голосом:
— Он и сейчас там.
— Не показывайся ему.
— Этот идиот стоит у самой воды. Там, где стоял прошлой
ночью. Просто стоит и смотрит на окна, будто ждет меня. К тому же этот болван
голый. Что он себе воображает? Что обезумевшая старуха выскочит из дому и
оседлает его? Господи!
— Констанция, закрой окна и погаси свет.
— Нет, нет! Он пятится в море. Может, услышал мой
голос. Может, думает, что я вызываю полицию.
— Вот и вызови ее!
— Исчез! — Констанция шумно вздохнула. —
Приходи, малыш. Побыстрее!
Трубку она не повесила. Просто выпустила из рук и отошла.
Мне было слышно, как стучат ее каблуки, будто кто-то печатает на машинке.
Я тоже не повесил трубку. Положил ее почему-то рядом с
собой, будто это была пуповина, связывающая меня с Констанцией Реттиген. Пока я
не повешу трубку, она не умрет. Я слышал, как ночной прилив подступает к концу
ее телефонной линии.
— Все как с другими. Теперь и ты уходишь, —
прозвучало рядом.
Я повернулся.
Энни Оукли сидела завернувшись в простыни, как брошенный
ламантин
[134]
.
