Я с трудом перевел дух. Нельзя было медлить с ответом. Мне
хотелось скорее сбежать вниз, пока он не запер меня в этой комнате.
— А это зависит оттого, кто из вас стоял поздно вечером
на берегу под окнами Констанции Реттиген.
И тут, словно это заранее было срепетировано, внизу в
ротонде заиграла каллиопа и закружилась карусель. Казалось, дракон заглотил
отряд волынщиков и пытается их изрыгнуть, не беспокоясь о том, в какой
последовательности и под какой мотив.
Юный старец Хопвуд, словно кошка, растягивающая время перед
прыжком, повернулся ко мне загорелой спиной, рассчитывая вызвать новый приступ
восхищения.
Я зажмурился, чтобы не видеть этого золотого блеска.
А Хопвуд тем временем решил, что сказать:
— С чего вы взяли, что такая старая кляча, как
Реттиген, может меня интересовать? — и, потянувшись за полотенцем, он стал
растирать грудь и плечи.
— Сами же говорили, что вы были главной любовью ее
жизни, а она — вашей, и что вся Америка в то лето была влюблена в вас,
влюбленных.
Хопвуд повернулся, чтобы проверить, отражается ли на моем
лице ирония, которую он заподозрил в голосе.
— Это она подослала вас, чтобы меня отвадить?
— Возможно.
— Скажите, сколько раз вы можете отжаться? А способны
вы шестьдесят раз пересечь бассейн? А проехать на велосипеде сорок миль, даже
не вспотев? Причем ежедневно? А какой вес вы можете поднять? А сколько человек
— я отметил, что он сказал «человек», а не «женщин», — поиметь за
ночь? — сыпал вопросами Хопвуд.
— Нет, нет, нет и нет на все ваши вопросы, а на
последний — ну, может быть, двух, — отчеканил я.
— Тогда, — произнес Гельмут Гунн, поворачиваясь ко
мне великолепной грудью Антиноя, ничуть не уступающей его золотой спине, —
выходит, что угрожать мне вы никак не можете! Ja «Да (нем.).»?
Из его рта, в точности похожего на разрез бритвой, из-за
блестящих акульих зубов с шипением и свистом вырывались слова:
— Я ходил и буду ходить по берегу! «Ну да, —
подумал я, — впереди гестапо, а сзади сонм солнечных юношей!»
— Не собираюсь ничего подтверждать. Может, я там и был
когда-нибудь. — Он показал подбородком на берег. — А может, нет!
Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.
Он бросил мне полотенце. Я его подхватил.
— Вытрите мне спину, ладно?
Я отшвырнул полотенце. Оно упало ему на голову, закрыв лицо.
На секунду злобный Гунн исчез. Остался лишь Солнечный принц Аполлон, чьи
ягодицы блестели, как яблоки в садах у богов.
Из-под полотенца раздался спокойный голос:
— Интервью окончено.
— А разве оно начиналось? — удивился я.
И пошел вниз по лестнице, куда поднималась снизу драконья
музыка осипшей каллиопы.
* * *
На Венецианском кинотеатре не было ни одной афиши.
Все надписи исчезли.
Несколько минут я вчитывался в пустоту, чувствуя, как у меня
в груди что-то переворачивается и испускает дух.
Обойдя кинотеатр со всех сторон, я подергал двери — они были
заперты, заглянул в кассу — она пустовала, оглядел еще раз щиты для афиш. Всего
несколько вечеров назад с них улыбались Берримор, Чейни и Норма Ширер. Сейчас
они были пусты.
Я отошел назад и напоследок снова медленно вчитался в
пустоту.
— Хотите… — раздался вдруг сзади чей-то голос.
Я круто повернулся. Передо мной стоял улыбающийся мистер
Формтень. Он вручил мне большой сверток киноафиш. Я знал, что это такое. Мои
дипломы об окончании Института Носферату
[135]
, училища
Квазимодо, аспирантуры Робин Гуда и д'Артаньяна.
— Мистер Формтень, ну как вы можете отдать их?
— Вы же романтик, верно?
— Ну да, но только…
— Берите, берите! До свидания и прощайте! Но вон там вы
сейчас увидите другое прощание. Kum-men-sei pier oudt «Пошли на пирс (идиш).»!
Дипломы остались у меня в руках, а он потрусил к пирсу.
Я догнал его в самом конце, он указал пальцем в воду и
наблюдал, как я, сморщившись, ухватился за перила и склонился вниз.
Под водой лежали ружья; в первый раз за долгие годы они
молчали. Лежали на дне, на глубине футов пятнадцати, но вода была прозрачная,
потому что вышло солнце.
Я насчитал целую дюжину — длинных, холодно поблескивающих
металлом стволов, мимо них плавали рыбы.
— Вот это прощание так прощание! — Формтень
проследил за моим взглядом. — Одно за другим! Одно за другим! Сегодня рано
утром. Я подбежал, кричу: «Что вы делаете?» А она говорит: «А как по-вашему?» И
снова одно за другим, одно за другим. «Вас закрывают, и меня сегодня
закроют, — говорит, — так что какая разница!» И все кидает и кидает
ружья.
— А она… — начал я и остановился. Вгляделся в воду под
пирсом и вокруг него. — Она сама как?
— Не прыгнула ли вслед за ними? Нет, нет! Постояла тут
еще со мной, посмотрела на океан. «Они здесь долго не пролежат, —
посмеялась, — через неделю ни одного не останется. Мальчишки-дураки начнут
нырять за ними. Верно?» Что я ей мог ответить? «Да», — говорю.
— Что-нибудь она сказала напоследок? Я не мог отвести
глаз от длинных ружей, поблескивающих в прибывающей воде.
— Сказала, что уедет пасти коров. «Только, —
говорит, — не быков, чтобы быков и близко не было». Будет доить коров и
сбивать масло — вот все, что я, от нее услышал.
— Надеюсь, так и будет, — сказал я. Среди ружей
вдруг замельтешили целые стаи рыб, будто приплывших поглазеть на оружие. Но
ружья безмолвствовали.
— Как приятно, что они молчат, правда? — сказал
Формтень. Я кивнул.
— Не забудьте афиши, — напомнил Формтень. Дипломы
выпали у меня из рук. Он подобрал их и снова дал мне — эти свидетельства моих
увлечений в младые годы, когда я мальчишкой носился взад-вперед по темным
проходам между рядами с попкорном в руках, плечом к плечу с Призраком и
Горбуном.
Возвращаясь, я прошел мимо маленького мальчика — он
разглядывал останки «русских горок», громоздившиеся на песке, словно куча
костей.
— Почему этот динозавр умер здесь, у нас на
берегу? — спросил мальчик.
