Я первый принял эти обломки за динозавра. Мне было досадно,
что и мальчик увидел разрушенный аттракцион моими глазами — мертвое чудовище,
выброшенное приливом.
Мне хотелось крикнуть:
«Не смей их так называть!»
Но вслух я ласково проговорил:
— О Боже, сынок, я и сам не знаю.
И, повернувшись, побрел прочь, унося с собой с пирса
невидимую охапку ружей.
* * *
В эту ночь мне приснились два сна.
В первом лавочку имени Зигмунда Фрейда и Шопенгауэра, где А.
Л. Чужак торговал картами таро, разнес в щепки озверевший от голода гигантский
экскаватор, так что книги маркиза де Сада и Де Куинси, Сартра
[147]
и больных дочерей Марка Твена
[136]
покачивались на волнах в
темной воде, опускаясь на блестевшие на дне ружья из тира.
Второй сон был как виденный мной когда-то фильм о семье
русского царя: их выстроили в ряд у вырытых могил и начали по ним стрелять, а
они дергались, подпрыгивали, словно персонажи немых фильмов, и один за другим,
будто пробки из бутылок, уничтоженные, сшибленные с ног, падали в яму. А вас в
это время душил идиотский смех. Истерический! Неестественный! Бамс!
В моем сне в яму падали друг за другом Сэм, Джимми, Пьетро,
леди с канарейками, Фанни, Кэл, старик в львиной клетке, Констанция, Чужак,
Крамли, Пег и я сам!
Бамс!
Я в ужасе проснулся, обливаясь ледяным потом.
Телефон на заправочной станции напротив моего дома заходился
звонками.
Замолчал.
Я затаил дыхание.
Он прозвонил еще один раз и снова смолк.
Я ждал.
Опять один звонок и молчание.
«Господи, — подумал я, — Пег так звонить не
станет. Крамли тоже. Один звонок и вешают трубку. Кто же это?»
Телефон опять прозвонил один раз, и снова тишина.
Это он! Мистер Одинокая Смерть! Звонит, чтобы сообщить мне о
том, чего я знать не хочу!
Я сел в постели, волоски у меня на груди встали дыбом, будто
Кэл прошелся своим электрическим парикмахерским шмелем по моей шее, едва не
задев нерв.
Я оделся и выбежал на берег. Глубоко втянул в себя воздух и
удивленно уставился вдаль.
Южнее, на берегу, пылали огнями окна мавританской крепости
Констанции Реттиген.
«Констанция! — подумал я. — Фанни это не
понравилось бы».
«Фанни?»
И тут я пустился бежать.
* * *
Покинув линию прибоя, я двинулся на берег, как сама Смерть.
В замке Констанции все лампы были зажжены, все двери
распахнуты, будто она решила впустить к себе всю природу, весь мир, и ночь, и
ветер — пусть наведут порядок в доме, пока ее нет.
А ее не было.
Я понял это, даже не входя внутрь, потому что к волнам
прилива вела длинная цепочка ее следов. Я остановился и попытался разглядеть, в
каком месте они исчезли в воде, чтобы никогда больше не появиться.
Я не был удивлен. И сам поражался тому, что не был удивлен.
Подойдя к широко раскрытой парадной двери, я чуть не позвал шофера, посмеялся
над собственной глупостью и, ни до чего не дотрагиваясь, вошел внутрь. В
арабской гостиной играл патефон, танцевальная музыка 1934 года. Какие-то
мелодии из спектаклей Ноэля Кауарда
[137]
. Я не стал выключать
патефон. Кинопроектор тоже был включен, пленка прокрутилась до конца, фильм
завершился, и пустую стену освещал белый глаз кинолампы. Я не выключил и ее. В
ведерке со льдом ждала бутылка французского шампанского, будто Констанция вышла
на берег, собираясь привести к себе в гости золотого морского бога, выплывшего
из глубин.
На подушке была приготовлена тарелочка с разными сырами,
рядом уже запотевший шейкер с мартини. Лимузин стоял в гараже, а следы на песке
все не исчезали, и вели они только в одну сторону. Я позвонил Крамли и
поздравил себя с тем, что даже не плачу — до того ошеломлен.
— Крамли? — спросил я трубку.
— Крамли, Крам, — позвал я.
— А, дитя ночи! — отозвался он. — Опять не на
ту лошадку поставили?
Я объяснил ему, откуда звоню.
— Что-то меня ноги не держат. — И внезапно я сел,
не выпуская трубку из рук. — Приезжайте за мной!
* * *
Крамли нашел меня на пляже.
Мы стояли, глядя на ярко освещенный арабский форт, он
казался празднично украшенным шатром посреди песчаной пустыни. Дверь,
выходившая на берег, так и оставалась распахнутой, и из нее лилась музыка.
Запас пластинок никак не хотел кончаться. «Сезон сирени» сменяла «Диана», потом
— «Языческая любовная песня», за ней — «Послушайте песню о Ниле». Я так и ждал,
что вот-вот появится растрепанный, с безумными глазами Рамон Наварро, вбежит в
дверь, выскочит обратно и бросится по берегу к морю.
— А здесь только я и Крамли.
— Что?
— Я и не заметил, что думаю вслух, — извинился я.
Мы медленно пошли к дому.
— Вы что-нибудь трогали?
— Только телефон.
У входа я пропустил Крамли внутрь, чтобы он мог все
осмотреть, а сам подождал, когда он выйдет.
— А где шофер?
— Вот об этом я вам еще не сказал. Никакого шофера
никогда не было.
— То есть?
Я объяснил ему, как Констанция Реттиген развлекалась, играя
разные роли.
— Выходит, в собственном лице она имела целое созвездие
звезд, все роли исполняла сама, — хмыкнул Крамли. — Здорово! Как
говорится, чем дальше — тем смешнее.
Мы обошли форт и остановились на обдуваемом ветром крыльце —
с него было видно, что следы на песке постепенно исчезают.
— Возможно, самоубийство, — предположил Крамли.
— Констанция на это не пошла бы.
— Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли
повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть
что-нибудь необычное без вашего ведома.
