Да, полвека назад кто-то послюнил карандаш, написал на
картонке это объявление, прикрепил его на годы липкой лентой от мух, а потом
отправился пить чай, поднявшись по лестнице, на перила которой налипла пыль,
словно их смазали смолой, вошел в комнату, где пыль толстым слоем покрывала
лампочки, так что они стали тусклые, как восточные светильники, где подушки
превратились в комки ваты, а в шкафах с пустых вешалок свисали тени.
«Продаются канарейки».
Я не стал стучать. Несколько лет назад просто из глупого
любопытства я попробовал было постучать и, чувствуя себя полным идиотом, ушел.
А сейчас я повернул древнюю дверную ручку. Дверь подалась. В
нижнем этаже царила пустота. Ни в одной из комнат не было мебели. В лучах
солнца клубились пылинки. Я крикнул:
— Есть кто дома?
Мне показалось, что на самом верху кто-то прошептал:
— …никого.
На подоконниках валялись дохлые мухи. К сетке от насекомых
на окне прилипло несколько мотыльков, окончивших свои дни летом 1926 года, их
крылышки потемнели от пыли.
Где-то далеко наверху, где томилась состарившаяся, забытая в
башне безволосая Рапунцель
[12]
, словно прошелестело падающее
перышко.
— …да?
На прячущихся в темноте стропилах пискнула мышь.
— Войдите.
Я толкнул дверь. Раздался громкий пронзительный скрежет.
«Наверно, — подумал я, — ржавые петли нарочно не смазывали, чтобы
скрип извещал о появлении непрошеного гостя».
В верхнем холле о давно перегоревшую лампочку билась моль.
— …сюда, наверх…
Я стал подниматься в царивших здесь средь бела дня сумерках,
проходя мимо повернутых к стене зеркал. Ни одно из них не увидит, как я пришел,
ни одно не увидит, как уйду.
— …да? — прошелестело где-то.
На верхней площадке я помедлил у дверей. Может быть, мне
показалось, что, распахнув дверь, я увижу гигантскую канарейку, распростертую
на ковре из пыли, уже не поющую, способную отвечать на вопросы только ударами
сердца.
Я вошел. И услышал вздох.
Посреди пустой комнаты стояла кровать, на ней с закрытыми
глазами лежала старуха, ее губы чуть шевелились — она дышала.
«Археоптерикc»
[13]
— подумал я.
Так и подумал. Честное слово. Я видел такие кости в музее,
видел слабые, как у рептилии, крылья этой погибшей, вымершей птицы, ее силуэт
был запечатлен на песчанике — возможно, рисунок сделал какой-то египетский
жрец.
Кровать и все, что на ней лежало, напоминали захламленное
дно обмелевшей реки. Словно сквозь медленно текущие воды, угадывались
соломенный матрас, какая-то ветошь и жалкий скелет.
Она лежала на спине, такая плоская, такая хрупкая, что я
засомневался, живое ли передо мной существо или всего лишь окаменелость, не
тронутая ходом времени.
— Да? — На пожелтевшем личике, едва видном из-под
одеяла, открылись глаза, словно блеснули стекляшки.
— Я насчет канареек, — услышал я собственный
голос. — У вас там объявление на окне? О птицах?
— Ах, — вздохнула старуха. -…О Боже… Она забыла.
Наверно, уже много лет не спускалась вниз. И за последнюю тысячу дней я,
похоже, был единственный, кто поднялся к ней наверх.
— Ах, — прошептала она. — Это было давно.
Канарейки. Да, да. У меня были. Замечательные. — В тысяча девятьсот
двадцатом году, — продолжала она шепотом, — в тридцатом, в тридцать
первом… — Шепот стал едва слышен.
Видно, на этом время для нее остановилось. Дальше просто
наступало еще одно утро, проходил еще один день.
— Они пели. Господи! Как они пели. Но никто не заходил
купить. Почему? Не продала ни одной.
Я огляделся: в дальнем углу стояла птичья клетка и еще две
высовывались из шкафа.
— Простите, — тихо прошелестела старуха. —
Совсем забыла снять с окна эту вывеску…
Я подошел к клеткам. Моя догадка подтвердилась.
На дне первой я увидел обрывок древней, как папирус, газеты
«Лос-Анджелес тайме» за 25 декабря 1926 года:
"ВОСШЕСТВИЕ ХИРОХИТО
[14]
НА ПРЕСТОЛ.
Сегодня днем молодой двадцатисемилетний император…"
Я перешел к другой клетке и прищурился. Меня захлестнули
воспоминания о студенческих днях со всеми их страхами:
"БОМБЕЖКА АДДИС-АБЕБЫ Муссолини празднует победу. Хайле
Селассие
[15]
заявляет протест…"
Я закрыл глаза и постарался отмахнуться от этого давнего
ушедшего в прошлое года. Вот когда, значит, перестали шуршать перья и смолкли
трели. Я вернулся к кровати и к тому иссохшему, никому не нужному, что лежало
на ней. И снова услышал свой голос:
— Вы когда-нибудь включали по воскресеньям утреннюю
передачу «Час канареек со Скалистых гор»?
— С органистом? Он играл, а канарейки — их была целая
студия — подпевали! — радостно воскликнула старуха, от приятных
воспоминаний ее плоть словно помолодела, голова слегка приподнялась, глаза
блеснули, точно осколки стекла. — «Когда в горах весна».
— «Милая Сью», «Голубые небеса», — подхватил я.
— О, они были прелестны! Канарейки. Правда?
— Прелестны. — Мне в то время было десять, и я
старался понять, как эти чертовы птицы умудряются так верно вторить
музыке. — Я тогда сказал маме, что клетки, наверно, выстилают дешевыми
нотами.
— Похоже, вы были неглупым мальчуганом. — Голова в
изнеможении упала, старуха закрыла глаза. — Теперь таких не бывает.
«И никогда не было», — подумал я.
— Но на самом деле вы ведь пришли, — опять
прошелестела она, — не из-за канареек?…
— Нет, — признался я. — Я насчет того
старичка, что снимал у вас…
— Он умер.
Я не успел ничего спросить, как она спокойно продолжила:
— Я не слышала, как он возится внизу на кухне, со
вчерашнего утра. Ночью тишина мне все объяснила. Когда сейчас вы открыли дверь
внизу, я так и знала: кто-то идет с плохими вестями.
