На том конце провода с шумом вздохнули, втянули в легкие
воздух, и наступила долгая пауза — там ждали.
— Да?
Будто мне выстрелили в ухо, а потом в сердце.
На сей раз я узнал этот голос.
— О Боже! — прохрипел я. — Это вы. Мои слова
прострелили голову ему. Он стал задыхаться, я услышал, как он с трудом перевел
дыхание.
— Будьте вы прокляты! — закричал он. — Будьте
вы трижды прокляты!
Он не стал вешать трубку. Он просто выпустил ее,
раскалившуюся от его дыхания, из рук. Она звякнула и заплясала, будто
повешенный на веревке. Я услышал, как поспешно удаляются шаги.
Когда я вышел из своей будки, пирс был совершенно пуст. Там,
где на миг блеснул свет, теперь царила темнота. Только под ногами у меня, когда
я заставил себя не бежать, а идти к той телефонной будке, плясали обрывки
старой газеты. Преодолев бесконечные сто ярдов, я увидел, что трубка болтается
на шнуре и постукивает по холодному стеклу будки.
Я приложил трубку к уху.
И услышал, как на другом конце провода тикают мои
десятидолларовые микки-маусовы часы, лежащие на полке в той будке за сто миль
от меня.
Если мне повезет и я останусь жив, я спасу моего Микки.
Я повесил трубку, повернулся и окинул взглядом все эти
маленькие домики, закрытые игровые павильоны, ларьки, лачуги, подозревая, что
сейчас возьму и выкину какое-нибудь безумство.
И выкинул.
Я прошел около семидесяти футов и остановился перед окном
маленькой лачуги. Прислушался. Внутри кто-то был, кто-то двигался, может быть,
натягивал на себя в темноте одежду, чтобы выйти на улицу. Что-то там шуршало,
кто-то сердито шептал, вроде совещался сам с собой, где искать носки, где туфли
и куда запропастился этот несчастный галстук. А может, это волны под пирсом
нашептывали свои выдумки, все равно их никто не мог проверить.
Бормотание стихло. Видно, он почуял, что я стою под дверью.
Послышались шаги. Я неловко отпрянул назад, сообразив, что в руках у меня
ничего нет. Даже тростью Генри я не вооружился. Дверь яростным рывком отворили.
Я смотрел во все глаза.
И, как это ни дико, видел одновременно две вещи. Кучку желтых,
красных и коричневых оберток от шоколадок «Кларк», «Нестле» и батончиков,
лежавших в комнате в полутьме на маленьком столике. И маленького человечка,
утлую тень, взиравшую на меня ничего не понимающими глазами, будто этого
карлика разбудили от сорокалетней спячки. То был А. Л. Чужак собственной
персоной. Чужак — предсказатель по картам таро, френолог, занюханный
психиатришка, круглосуточный консультант-психолог, он же астролог, фрейдист,
нумеролог и само воплощение Зря Прожитой Жизни, — стоял на пороге,
машинально застегивая рубашку, пытаясь вглядеться в меня расширенными то ли от
наркотиков, то ли от удивления перед моей беспримерной наглостью глазами.
— Будь ты трижды проклят! — тихо проговорил он
снова. И прибавил, неожиданно дрогнув губами в подобии улыбки:
— Входите.
— Нет, — прошептал я. А затем громко предложил:
— Нет уж! Выходите вы!
* * *
На этот раз ветер дул не в ту сторону, а может, именно в ту?
«Господи! — думал я, съеживаясь от страха, но снова
обретая почву под ногами. Куда же дул ветер все эти дни? Как же я мог ничего не
почувствовать? Да очень просто! — опомнился я. — Ведь у меня был
насморк — целых десять дней. Нос был заложен намертво. Можно считать, носа не
было».
«Ох, Генри, — думал я, — ну и молодец же ты! Твой
любознательный клюв всегда начеку, всегда ко всему принюхивается и подает
сигналы твоей недремлющей смекалке. Ведь это ты, умница, переходя улицу в
девять вечера, учуял однажды запах давно не стиранной рубашки и грязного белья,
когда навстречу тебе прошествовала сама Смерть».
Глядя на Чужака, я чувствовал, как у меня сжимаются ноздри.
Запах пота — первое свидетельство поражения. Запах мочи — запах ненависти. Чем
же еще пахло от Чужака? Бутербродами с луком, нечищеными зубами, от него разило
жаждой самоуничтожения. Запах двигался на меня, как штормовая туча, как
неуправляемый поток. Меня охватил вдруг такой тошнотворный ужас, будто я стоял
на пустынном берегу, а передо мной вздыбилась волна в девяносто футов высотой,
которая вот-вот обрушится. Во рту пересохло, меня прошиб пот.
— Входите, — еще раз неуверенно предложил Чужак.
Мне показалось, что он сейчас, как рак, вползет обратно. Но
он перехватил мой взгляд на телефонную будку прямо напротив его дома и взгляд
на будку в конце пирса, где еще тикал Микки-Маус, и все понял. Не успел он
открыть рот, как я позвал:
— Генри!
В темноте шевельнулось что-то темное. Я услышал, как у Генри
скрипнули башмаки, и обрадовался его спокойному, теплому голосу:
— Да?
Чужак перебегал глазами с меня на темную тень, туда, откуда
раздался голос. Наконец я смог выговорить:
— Подмышки?
Генри глубоко вздохнул и выдохнул:
— Подмышки! Я кивнул:
— Ты знаешь, что делать дальше.
— Слышу, как щелкает счетчик, — отозвался Генри.
Краем глаза я видел, что он двинулся прочь, остановился и
поднял руку.
Чужак вздрогнул. Я тоже. Трость Генри просвистела в воздухе
и со стуком упала на пирс.
— Тебе может понадобиться! — крикнул Генри.
Чужак и я уставились на упавшее перед нами оружие.
Услышав, как тронулось с места такси, я дернулся вперед,
схватил трость и прижал к груди, будто с ней мне не страшны были ни ножи, ни
ружья.
Чужак проводил глазами удаляющиеся огоньки.
— Что за черт? Что все это значит? — спросил он.
И стоявшие за его спиной покрытые пылью Шопенгауэр и Ницше,
Шпенглер и Кафка тоже недоуменно перешептывались, подперев руками свои безумные
головы: «Что все это значит?»
— Подождите, я схожу за ботинками. — Чужак исчез.
— Только за ботинками! Больше ничего не брать! —
крикнул я вслед. Он сдавленно засмеялся.
— А чем еще я могу запастись? — крикнул он,
невидимый, возясь в доме.
Он высунул в дверь руки — в каждой был ботинок.
— Ножей у меня нет! Ружей тоже! — Он напялил
ботинки, но не зашнуровал их.
В то, что случилось в следующую секунду, поверить было никак
невозможно. Тучи, нависшие над Венецией, вдруг решили раздвинуться и открыли
полную луну.
