Я подобрал кусочек щебня и бросил его в канал. — Чужак!
Камешек шлепнул по воде и ушел на дно. Он меня обманул,
скрылся. А я должен отплатить ему за Фанни.
«Да, еще Пег, — подумал я. — Надо ей позвонить».
«Нет, нет, потом. Придется и ей подождать». Сердце у меня в груди колотилось
так сильно, что казалось, оно вспенит воду и со дна поднимутся мертвецы. Само
мое дыхание, боялся я, может расшатать буровые вышки. Я зажмурился, стараясь
утишить и дыхание, и сердце.
«Чужак, — мысленно уговаривал я, — выходи. Фанни
здесь, она ждет тебя. И леди с канарейками тоже ждет. И старик из трамвайной
кассы — вот он, рядом со мной. А Пьетро ждет, когда ты вернешь ему его
любимцев. Выходи! Я здесь, мы все здесь, ждем тебя. Чужак!»
На этот раз он, видно, услышал.
И появился, чтобы разделаться со мной.
* * *
Он вылетел из черной воды, как пушечное ядро из жерла.
«Господи, — испугался я, — дурак! Зачем ты его
звал?»
Теперь он был не меньше десяти футов ростом! Карлик
превратился в чудовище, мелкий жулик — в Гренделя
[151]
.
Он налетел на меня, как дракон, выпустив когти, с воплями, с
визгом, с хрипом. Обрушился, словно воздушный шар, наполненный кипятком. Все
его благие намерения, его миф о самом себе, логика совершаемых им убийств — все
было забыто.
— Чужак! — кричал я.
Вся эта сцена напоминала замедленную съемку, что было
особенно страшно, словно я мог останавливать кадр за кадром и гадать, почему он
так поразительно вырос и изогнулся, вглядываться в его пылающие глаза, в
искаженный ненавистью рот, в руки, которые в неистовстве сжимали железными
пальцами мой пиджак, рубашку, мое горло. Мое имя, как запекшаяся кровь, горело
на его губах, пока он, перегибаясь назад, поднимал меня. Черная как смола вода
ждала.
«Господи, только не туда», — думал я. Железные двери
львиных клеток были широко распахнуты. Они тоже ждали.
— Нет!
Замедленная съемка кончилась. Завершилась молниеносным
падением.
Подброшенные его бешенством, мы полетели вниз, хватая ртом
воздух.
Мы грохнулись в воду, как две бетонные статуи, и пошли ко
дну, сжимая друг друга в объятиях, словно охваченные безумной страстью,
стараясь подмять под себя один другого и, наступив на спину поверженного,
выбраться на поверхность, к свету и воздуху.
Погружаясь в воду, я, казалось, слышал, как Чужак молит,
заклинает: «Ну тони! Тони! Тони!» — будто мальчишка, захваченный какой-то
шальной игрой без правил, злится на противника, не желающего подчиняться.
«Тони!»
Но теперь под водой нас уже никто не мог увидеть. Мы
крутились, вцепившись один другому в горло, словно два крокодила. Наверно,
сверху это казалось схваткой пожирающих друг друга пираний. Или огромным
пропеллером, исступленно крутящим воду с радужными пятнами нефти.
И, пока я тонул, где-то в глубине мозга у меня вспыхивал
слабый огонек надежды.
«Он впервые убивает по-настоящему, — наверно, думал я,
хотя было ли время думать? — Но я живой, я не поддамся ему. Я боюсь
темноты больше, чем он боится жизни. Он должен это понять. Я должен победить!»
Но доказательств этому не было.
Мы еще раз перекатились в воде и налетели на что-то твердое,
так что у меня вышибло весь воздух из легких. Львиная клетка. Чужак заталкивал,
запихивал меня в открытую дверь. Я молотил руками и ногами. И вдруг, крутясь в
белой пене и водовороте брызг, сообразил:
«Господи! Да я же в клетке! Внутри. Все кончается тем, с
чего начиналось. На рассвете приедет Крамли и увидит в клетке меня! Я буду
манить его из-за прутьев решетки. Господи!»
Легкие жгло, как огнем. Я пытался изловчиться и вырваться,
хотел на последнем вздохе оглушить его криком. Хотел…
И вдруг борьба кончилась.
Руки Чужака разжались.
«Что это? — всполошился я. — Почему?»
Он почти совсем отпустил меня.
Я попробовал оттолкнуть его, но словно уперся в чучело, во
что-то, потерявшее способность двигаться. Будто я ворочал труп, сбежавший из
могилы, а теперь пожелавший вернуться назад.
«Он сдался, — подумал я. — Он знает, что должен
стать последним в списке. Знает, что не может убить меня. Я не гожусь в его
жертвы».
Видимо, он и впрямь принял решение. Поддерживая Чужака, я
видел его лицо — бледное лицо призрака, видел, как он содрогается, отпуская
меня на волю. Наконец-то я мог ринуться вверх — на воздух, к ночи, к жизни!
Сквозь темную воду я различил ужас, застывший у него в
глазах, когда он открыл рот, сжал ноздри и выдохнул струю жутко светящегося
воздуха. Потом втянул в легкие темную воду и пошел ко дну — конченый человек,
решивший покончить с самим собой.
Когда я почти вслепую, отчаянно гребя, подплыл к выходу из
клетки, он плавал в ней, как окоченевшая марионетка. А я вырвался из-за решеток
и рванулся вверх, отчаянно моля: «Хочу жить вечно, хочу увидеть туман, хочу
найти Пег, где бы она ни была в нашем треклятом опасном мире».
Я выплыл на поверхность, в туман, который превратился в
накрапывающий дождь. Голова у меня раскалывалась от боли, и я издал громкий
вопль — вопль радости, что спасся, и вопль скорби. Казалось, зазвучал скорбный
голос всех тех, кто погиб в этот последний месяц и так не хотел погибать. Я
захлебнулся, меня вырвало, я чуть снова не погрузился с головой, но все же
дотащился до берега, выкарабкался из воды и сел ждать возле канала.
* * *
Где-то на краю света затормозил автомобиль, хлопнула дверца,
раздались поспешные шаги. Из дождя вытянулась длинная рука, сильные пальцы
сжали мое плечо и стали меня трясти. Как в кадре, снятом крупным планом, передо
мной возникло лицо Крамли — словно лягушка под стеклом. Он склонился надо мной,
как потрясенный отец над утонувшим сыном.
— Ну как вы? Живы? Все ничего?
Я, задыхаясь, кивнул.
Вслед за Крамли приближался Генри: он шел, принюхиваясь к
дождю, боясь учуять страшный запах, но ничего дурного не слышал.
— Как он? — спросил Генри.
— Жив, — сказал я и действительно ощутил, что это
правда. — Слава Богу! Жив!
— А где Подмышки? Я должен рассчитаться с ним за Фанни.
— Я уже рассчитался, Генри, — проговорил я. И
кивнул вниз на львиную клетку, где за решетками, как бледное желе, плавал новый
призрак.
