— Он поэтому приезжал к тебе?
— Да.
— Потому что на фотографии его сестра?
— Да.
Он поудобнее устроился на сиденье.
— А что с ней случилось?
— Погибла при пожаре пятнадцать лет назад.
Тут Веспа снова удивил Грейс. Он не задал больше ни одного вопроса, отвернулся, уставился в окно и молчал всю дорогу, пока лимузин не свернул к дому Грейс. Она попыталась выйти, но на двери был какой-то хитрый замок, которым они с Джеком пользовались, пока дети были маленькие, и ее нельзя было открыть изнутри. Ей помог качок-водитель, который уже успел выйти. Грейс хотела спросить, что Веспа намерен делать, если и вправду оставит ее в покое, но по его виду поняла, что от вопросов лучше воздержаться.
Не надо вообще было звонить Веспе и просить помощи. Неловкая просьба избавить ее от его услуг все испортила.
— Мои люди будут с тобой, пока ты не заберешь детей из школы, — проговорил Веспа, не глядя на Грейс. — После этого будешь предоставлена самой себе.
— Спасибо.
— Грейс!
Она оглянулась.
— Никогда не лги мне.
Голос Веспы был ледяным. Грейс с трудом проглотила комок в горле. Она хотела сказать, что ни разу не лгала Веспе, но это лишь усилило бы недоверие — что-то леди чересчур горячо возражает. Грейс ограничилась кивком.
Они не попрощались. Грейс шла по дорожке, будто слепая, спотыкаясь не только из-за хромоты.
Боже, что она наделала?
И что делать теперь?
Невестка выразилась предельно ясно: позаботься о детях. Будь она на месте Джека — ну, если бы она бесследно исчезла, — именно этого она бы хотела от мужа. «Забудь меня, — сказала бы она, — думай о безопасности наших детей».
А сейчас ее угораздило отказаться от помощи Веспы. Поиски Джека, стало быть, тоже автоматически прекращаются…
Сейчас она соберет вещи, дождется трех часов, когда отпускают детей из школы, заберет их и поедет в Пенсильванию. Там она найдет гостиницу, где принимают наличные, или полупансион, или меблированный домик, что угодно, потом позвонит в полицию, может, самому Перлмуттеру, и расскажет, что произошло. Но сначала нужно забрать детей. Как только они будут в безопасности, как только Грейс посадит их в «сааб» и выедет на шоссе, она сразу начнет решать остальные проблемы.
Грейс доковыляла до крыльца. На ступеньке стояла коробка с логотипом «Нью-Хэмпшир пост», а в адресе отправителя значилось: «Бобби Додд, дом престарелых „Звездный свет“».
Это были вещи Боба Додда.
Глава 40
Уэйд Ларю сидел рядом со своим адвокатом Сандрой Ковал.
Он был одет в новенький костюм, а в зале не пахло тюрьмой, отвратительным сочетанием запахов разложения, дезинфекции, толстых охранников, мочи, пятен, которые не выводятся, — всем, что само по себе адаптирует заключенного к новым условиям. Тюрьма становится твоим миром, невозможной реальностью вроде выдуманной жизни на других планетах. Уэйд Ларю попал за решетку в двадцать два года. Сейчас ему тридцать восемь. Бо́льшую часть сознательной жизни он провел в тюремных стенах, и запах, тот ужасный запах, был всем, что он знал. Он еще молод. У него, как через слово повторяла Сандра Ковал, вся жизнь впереди.
Самому ему так не казалось.
Жизнь Уэйда Ларю пошла кувырком из-за школьного спектакля. Он вырос в маленьком городке штата Мэн, где все сходились во мнении: Уэйд — прирожденный актер. Он был никудышный ученик и посредственный спортсмен, зато умел петь и танцевать и обладал тем, что местный журналист, увидев десятиклассника Ларю в роли Нейтона Детройта в «Парнях и куколках», назвал «сверхъестественной харизмой». Уэйду повезло: он обладал этим неуловимым качеством, отличающим талантливых подражателей от настоящих актеров.
Когда Ларю оставался год до окончания школы, его вызвал к себе бессменный режиссер школьных мюзиклов мистер Пирсон и поведал о своей несбыточной мечте: он давно мечтал поставить «Человека из Ламанчи», но до сего момента у него не было студента, способного справиться с ролью Дон Кихота. Теперь он загорелся ставить спектакль с Уэйдом.
В сентябре Пирсон уехал, и на его место пришел некто Арнетт, который ввел пробы, обычно бывшие пустой формальностью для Уэйда Ларю, и держался враждебно. Ошарашив всех в городке, он назначил на роль Дон Кихота бездарного Кенни Томаса — папаша Кенни был букмекером, и мистер Арнетт, по слухам, задолжал ему больше двадцати косых. Уэйду предложили роль цирюльника с единственной арией; он оскорбился и ушел.
Уэйд был настолько наивен, что всерьез рассчитывал на народные волнения в связи со своим уходом: в старших классах роли четко расписаны — красавец квотербек,
[16]
капитан баскетбольной команды, президент школы, ведущий актер школьных постановок. Уэйд и не сомневался — население городка единодушно выступит против проявленной к нему несправедливости, но никто и слова не проронил. Сначала Уэйд думал, все боятся отца Кенни и его не самых благочестивых связей, однако истина оказалась куда проще: всем было все равно. С чего им было беспокоиться?
Нет ничего легче, как дюйм за дюймом ступать по зыбкой почве. Граница тонка и размыта, ничего не стоит ее перешагнуть — и проще простого не вернуться назад. Через три недели Уэйд Ларю напился, проник ночью в школу и переломал все ламанчские декорации, получив себе в дебет только привод в полицию и временное отстранение от занятий.
Началось сползание по наклонной.
Уэйд подсел на наркотики, переехал в Бостон, чтобы разобраться в себе, постепенно превратился в форменного параноика, не расставался с пистолетом и в итоге оказался на пресс-конференции в качестве печально известного преступника, косвенно виновного в гибели восемнадцати человек.
Лица в зале были знакомы Ларю еще по суду пятнадцатилетней давности. Большинство он знал по именам. На суде эти люди сидели оглушенные горем, и тогда Уэйд их понимал и сочувствовал им. Сейчас, пятнадцать лет спустя, во взглядах появилась враждебность. Из отчаяния и боли выкристаллизировалось отношение, в котором не было ничего, кроме гнева и ненависти. На суде Уэйд Ларю был рад спрятаться от взглядов. Сейчас он сидел с поднятой головой и не отводил глаз. Сочувствие потерпевшим, понимание, с каким он встретил суровый приговор, перегорели перед их нежеланием прощать. Он никому не хотел причинять вред. Они это знали. Он принес извинения. Он заплатил огромную цену. Но эти семьи упорно цеплялись за свою ненависть.
Ну и горите в аду…
Вполуха слушая гладкое, словно навощенное, красноречие адвокатессы, говорившей о прошении и искуплении, об исправлении и трансформации, о понимании и втором шансе, Ларю вдруг заметил Грейс Лоусон, сидевшую рядом с Веспой. По идее при виде Карла Веспы его должен был обуять безмерный ужас, но страх в нем тоже перегорел. Когда Уэйд попал в тюрьму, его сильно били — сначала люди Веспы, затем, в надежде выслужиться, все остальные, включая охранников. Ларю жил в постоянном страхе. Страх, как и тюремный запах, стал частью его самого и частью жизни в тюрьме. Может, этим и объясняется его теперешняя бесчувственность.
