— И просто заскочил туда оставить отпечатки пальцев?
— Очевидно.
— Чудненько. И куда это, ты думаешь, нас приведет?
— Да никуда. Будем продолжать бегать по кругу.
Наконец я повесил трубку и направился в подсобку. Кэролайн потащилась за мной. Рядом с письменным столом находилось нечто вроде кухонного шкафчика, битком набитого различными предметами, которые давно стоило бы выбросить, да все не поднималась рука. Там у меня хранилась майка для бега и еще кое-какие спортивные шмотки. Я открыл дверцу, вынул тряпки и снял рубашку.
— Эй! — сказала она. — Ты чего делаешь?
— Переодеваюсь, — ответил я и расстегнул пряжку на поясе. — А ты что думала?
— Господи, — пробормотала она и повернулась ко мне спиной. — Если ты собрался ко мне приставать, можешь не стараться. Во-первых, я лесбиянка, во-вторых, мы с тобой лучшие друзья и в-третьих…
— Я собираюсь на пробежку, Кэролайн.
— А-а… С Уолли, да?
— Без Уолли. Так, один маленький кружок по Вашингтон-Сквер, проветрить мозги. Потому как я окончательно запутался. Все прямо как с цепи сорвались, только и знают, что требуют от меня картину, которую я сроду в руках не держал. Все желают, чтоб она находилась у меня. Кирчман учуял вознаграждение, Уолли — солидный куш за ведение дела, а вот что унюхали остальные, понятия не имею. Возможно, всего лишь запах старой масляной краски. Так что пойду пробегусь, вытрясу всю эту ерунду из головы, может, что и прояснится.
— А как же я? Что мне прикажешь делать, пока ты там выпендриваешься и строишь из себя Бог знает кого?
— Отвезла бы кресло.
— Ладно. Все равно рано или поздно пришлось бы отвозить, да, Берн? Послушай, а вдруг кто-нибудь из людей, видевших, как ты ехал в этом кресле, встретит тебя на пробежке на Вашингтон-Сквер и узнает?
— Будем надеяться, этого не произойдет.
— Знаешь, — сказала она, — люди все равно говорят и думают друг про друга бог знает что. Можешь сказать им, что тебя возили в стирку.
Парк на Вашингтон-Сквер имеет форму прямоугольника, и тротуар, огибающий его, тянется примерно на пять восьмых мили, что составляет где-то около километра. Если вы спокойно идете себе по этому тротуару, он кажется совершенно ровным, но стоит побежать, и вы тут же почувствуете, что дорога поднимается в гору, особенно если бежать по часовой стрелке, как все обычно и делают. Я почувствовал это на первом же круге. Ноги мои все еще ныли — переусердствовал накануне в Центральном парке, но постепенно я разошелся, и все было нормально.
На мне красовались синие нейлоновые шорты и майка в желтую полоску, на ногах — кеды винно-красного цвета, и вдруг на секунду промелькнула мысль: что бы, интересно, подумал Мондриан при виде моего наряда? Понравился бы он ему или нет? Нет, наверно, алые кеды смотрелись бы лучше, решил я. Или же оттенка киновари, как там, в галерее.
Я продвигался вперед легко и не слишком поспешно, мимо проносились люди, но никто не обращал на меня внимания. Я ставил на асфальт поочередно одну винного цвета ступню за другой, и вот где-то на четвертом круге мысли мои перенеслись в совсем иные сферы — кажется, я пробежал после этого еще круга три, но не заметил, не считал.
Нет, я не думал о Мондриане, ни о его картинах, ни о всех этих безумцах, мечтавших завладеть ими. Я вообще ни о чем не думал, если, конечно, такое возможно, и, пробежав примерно мили четыре, забрал свою пластиковую сумку с одеждой, которую оставил на хранение у шахматистов, устроившихся в дальнем юго-западном уголке парка. Я поблагодарил их и затрусил к западу, к Арбор-Корт.
Кэролайн дома не было. Пришлось воспользоваться инструментами, чтобы войти в здание. Потом занялся входной дверью в квартиру. Первый замок оказался детским лепетом, чего не скажешь про остальные, и я еще раз подивился — какой такой злодей умудрился вскрыть эти замки, не оставив ни следа, ни намека на вторжение. Личность, обладавшая такими талантами, вполне могла бы выкрасть Мондриана из галереи Хьюлетта, не прибегая к посторонней помощи.
Итак, я вошел, разделся и принял душ — именно это, последнее действие и было истинной причиной моего появления на Арбор-Корт. Затем растерся полотенцем, оделся и повесил влажные от пота шорты и майку на штангу для занавески сушиться. Потом заглянул в холодильник в поисках пива, недовольно поморщился, не обнаружив такового, и решил приготовить себе чай со льдом. Получилось неплохо.
Затем я соорудил сэндвич и съел его, соорудил второй и уже начал жевать, как вдруг какой-то придурок на улице резко ударил по тормозам и надавил на клаксон, и Юби вспрыгнул на подоконник — посмотреть, что случилось. Я наблюдал за тем, как он просовывает голову между прутьями решетки, касаясь их длинными усами, и вспомнил об отрезанных бакенбардах Арчи, и меня вдруг пронзила жалость к несчастному коту. Двое людей уже убиты, самого меня обвиняют в одном убийстве, кстати, с тем же успехом могут обвинить и во втором, но я почему-то не думал об этом, а все представлял, каким, должно быть, одиноким чувствует себя кот Кэролайн.
Я поискал номер в записной книжке, снял трубку и набрал его. Дениз Рафаэльсон ответила после третьего гудка, и я сказал:
— Это Берни. Ты, наверное, меня уже не помнишь и…
— Как это ни странно, но прекрасно помню, особенно последний наш разговор. Словно это было вчера.
— Что тебе известно о художнике по имени Тернквист?
— Так ты для этого звонишь? Узнать, что мне известно о художнике по имени Тернквист?
— Да, поэтому. Ему где-то около шестидесяти, рыжеватые волосы и бородка, скверные зубы, вся одежда — из ящиков для бедных.
— Где он? Дайте мне этого мужчину, и я выйду за него замуж.
Некоторое время Дениз была моей подружкой, а затем вдруг совершенно внезапно переключилась на Кэролайн, но их роман долго не продлился. Она была художницей и имела мастерскую на Вест-Бродвей под названием «Нэрроу бэк»,
[27]
где жила и работала. Я сказал:
— Боюсь, что ты немножко запоздала.
— А что с ним случилось?
— Ой, лучше не спрашивай. А ты вообще слыхала о таком?
— Вроде бы нет. Тернквист… А имя у него есть?
— Возможно. Обычно у большинства людей все же имеется. Может, Тернквист — это его имя, а фамилии вовсе нет. Такое, кстати, случается довольно часто. Ну, взять к примеру Хильдегард. Или Твигги. Нет, наверно, все же фамилия.
— Да, ты прав.
— Так она тебе что-нибудь говорит?
— Даже не шепчет. А что он за художник?
— Покойный.
— Этого я и боялась. Что ж, он оказался в неплохой компании. Рембрандт, Эль Греко, Джотто, Босх — все эти ребята уже покойники.
— Ладно, забудь о нашем разговоре.
