Она кивнула:
— Мондриан умел добиваться особой белизны фона, добавляя в белую краску немного голубой, чуточку красной и самую капельку желтизны. Может, и мне удастся добиться того же эффекта. Остается надеяться, что это наше произведение не попадет в руки настоящим экспертам.
— Да уж.
— Так… А теперь посмотрим, как у тебя получилась грунтовка. Что ж, не так плохо. Ну а сейчас, думаю, самое время нанести на холст один или даже два слоя белил, чтоб добиться гладкости. Затем еще слой тонированной белой краски и… Будь у меня в запасе неделя-другая, и результат получился бы просто потрясающий.
— Не сомневаюсь.
— Думаю, лучше всего использовать акриловые краски. Жидкие акриловые. Сам Мондриан пользовался масляными, но у него под рукой не вертелся безумец, требующий, чтоб картина была готова через несколько часов. Акриловые краски сохнут быстро, но до масляных им далеко, к тому же…
— Дениз…
— Что?
— Только не сходи с ума, слышишь? Как получится, так и получится, ладно?
— Ладно.
— У меня сегодня еще несколько дел, заскочу попозже, как только освобожусь.
— Ничего, сама справлюсь, Берни. Помощь мне не нужна.
— Знаешь, я все тут думал, пока грунтовал полотно. Ведь человек может делать несколько дел одновременно, верно?
— Да, но картиной может заниматься только один человек.
— Знаю. А теперь послушай, что я скажу.
И я рассказал Дениз, что у меня на уме. Она слушала и кивала, а когда я закончил, не произнесла ни слова, лишь взяла сигарету и закурила. Докурила почти до самого фильтра и только после этого заговорила:
— Что-то уж очень хитроумно.
— Да, боюсь, что так.
— Запутано. Нет, я понимаю, куда ты клонишь, но у меня ощущение, что чем меньше я буду знать обо всем этом, тем лучше. Это возможно?
— Возможно.
— Думаю, немножко музыки не повредит, — сказала она, закурила еще одну сигарету и, включив радио, поймала станцию, передающую джаз. Я узнал мелодию, которую они играли, — соло для фортепьяно в исполнении Рэнди Вестона.
— Пробуждает воспоминания, — заметил я.
— Правда?.. Джейрид в гостях, у друга, придет через час. Он и поможет.
— Замечательно.
— Вообще мне нравится собрание Хьюлетта. Ну, разумеется, у Джейрида страшное отвращение к этому месту…
— Почему?
— Потому, что он ребенок. А детям туда вход воспрещен, разве не знаешь?
— Ах, ну да, конечно. Даже в сопровождении взрослых.
— Даже в сопровождении хоть всего ансамбля «Питсбург Стилерс». Всем лицам до шестнадцати, без каких-либо исключений.
— Слишком уж большие строгости они там развели, — заметил я. — Как прикажешь в таком случае развивать художественный вкус у ребенка, а?
— О, это действительно проблема, Берни! Кроме как в Мет,
[33]
Современный, Гуггенхайма, Уитни, Музей естественной истории, ну и еще пару сотен частных галерей, податься бедному ребенку просто некуда. Его напрочь отрезали от всех источников культуры. Просто ад, а не жизнь, вот что я тебе скажу.
— Не знай я тебя лучше, подумал бы, что ты иронизируешь.
— Я?! Да никогда в жизни! — она затянулась сигаретой. — Вот что я скажу тебе, Берн. Это, конечно, счастье, войти в галерею и не увидеть, как восемь миллионов ребятишек облепили там все стены. А чего стоят эти школьные экскурсии во главе с окончательно обезумевшей учительницей, объясняющей голоском громкостью в восемьдесят децибел, что было на уме у Матисса, когда он писал ту или иную картину? А вокруг нее носятся штук тридцать ребятишек, объевшихся сникерсами!.. Нет, музей Хьюлетта только для взрослых, и мне это нравится.
— А Джейриду — нет.
— Понравится, когда ему стукнет шестнадцать. А пока запретный плод сладок. Знаешь, мне кажется, он вбил себе в голову, что там размещается некое хранилище мирового эротического искусства и что именно поэтому его туда не пускают. И знаешь, что мне еще нравится у Хьюлетта? Ну, помимо того, что туда не пускают детей, и подбора полотен? То, как они вешают эти полотна. Вешают или развешивают?
— Не вижу разницы.
— Нет, все же развешивают, — решила она после некоторого раздумья. — Это убийц вешают, или раньше вешали. А картины и мужские костюмы развешивают. Там, у Хьюлетта, между ними большое пространство и каждую можно как следует разглядеть. — Она устремила на меня многозначительный взгляд. — Я просто пытаюсь объяснить, насколько особое у меня отношение к этому месту.
— Понял.
— А потому ты еще раз должен обещать мне, что дело чистое.
— Ты помогаешь вызволить кота из неволи и спасти торговца букинистической книгой от тюрьмы.
— К черту букинистическую торговлю! Что за кот? Сиамский?
— Нет, бирманский. Арчи.
— Ах, ну да. Тот, который ласковый.
— Они оба ласковые. Просто Арчи более открыто выражает свои чувства.
— Какая разница…
Рэнди Вестона давно сменил Чик Кориа, теперь и его запись кончилась, и некий молодой человек неуверенным голосом излагал последние новости. Первой и главной был прогресс, достигнутый на переговорах по ограничению вооружений, имевший, по мнению комментатора, глобальное значение. К стыду своему должен признаться, что выслушал я его не слишком внимательно. Зато потом навострил уши, когда этот болтун принялся рассказывать, как по некому анонимному звонку полиции удалось обнаружить тело на складе в Вест-Виллидж… Тело принадлежало мужчине, и опознали в нем Эдвина П. Тернквиста. Тернквист погиб от удара в сердце каким-то острым предметом, по всей вероятности ножом для колки льда. Он был художником и типичным представителем нью-йоркской богемы, часто посещал старую таверну «Кедр», где обычно собираются абстракционисты и авангардисты, а проживал он на момент своей смерти в Челси, в крошечной гарсоньерке.
Итак, парень выдал уже достаточно информации, но остановиться на этом не пожелал. Главным подозреваемым по делу, добавил он, является некий Бернард Роденбарр, книготорговец с Манхэттена, на счету у которого несколько краж со взломом. На днях Роденбарр был отпущен под залог, и обвиняется он в убийстве Гордона Кайла Ондердонка, проживавшего в роскошной квартире в фешенебельном жилом доме, известном нью-йоркцам под названием «Шарлемань». Согласно предварительным данным, Г. К. Ондердонк был убит при попытке ограбления, но мотивы убийства Роденбарром Тернквиста пока еще не совсем ясны полиции. «Возможно, — продолжил этот хам, — мистер Тернквист просто оказался человеком, который слишком много знал».
Я подошел и выключил радио, и внезапно наставшая в комнате тишина была бесконечна, как пески Сахары. Нарушил ее щелчок зажигалки — это Дензи прикурила очередную сигарету. А потом, глядя на меня сквозь клубы дыма, сказала:
