Неожиданно Баткэт и один из делаваров повернули, нахлёстывая лошадей и громко крича. Отряд развернулся и смешался, вытягиваясь по дну высохшего озера к редкой полосе кустов, обозначавшей границу берега. Бойцы соскакивали с лошадей и мгновенно спутывали их готовыми петлями. К тому времени, когда животные были надёжно спутаны, а бойцы с оружием наготове лежали под кустами креозота, вдалеке уже появились всадники — тоненький фриз с лучниками на лошадях, который дрожал и дёргался в нараставшем зное. Они скрылись один за другим на фоне солнца, а потом появились снова. Чёрные против солнца, они выезжали из исчезнувшего моря, как загорелые призраки, ноги их лошадей взбивали фантомную пену, они терялись на фоне солнца и озера, мерцали, сливались вместе и вновь разделялись, и они множились в различных плоскостях воплощением чего-то зловещего, начали сливаться в одно целое, и над ними в пробуравленных рассветом небесах возникало дьявольское подобие их рядов, огромное и перевёрнутое; их лошади ступали своими невероятно длинными ногами по высоким и тонким перистым облакам; эти антивоины с воплями свешивались со своих коней огромными химерами, и их пронзительные дикие крики разносились по плоской и голой равнине, словно вопли душ, прорвавшихся вниз, в мир людей, из-за нестыковки в хитросплетении сущего.
Сейчас повёрнут направо! крикнул Глэнтон, и не успел он это проговорить, как они так и сделали, чтобы удобнее было стрелять из луков. Стрелы взлетели в небесную синеву, сияя на солнце оперением, а потом вдруг набрали скорость и просвистели мимо, как стая диких уток. Грянул первый винтовочный выстрел.
Малец лежал на животе, обеими руками держа большой револьвер Уокера, и вёл огонь неторопливо и старательно, словно проделывал всё это раньше во сне. Воины промчались мимо в каких-то ста футах, человек сорок или пятьдесят, они понеслись дальше по краю озера, уже распадаясь на сомкнутые плоскости знойного воздуха, чтобы молча раствориться и исчезнуть.
Под зарослями креозота отряд перезаряжал оружие. Один мустанг лежал на песке, ровно дыша, остальные на удивление спокойно выстояли под градом стрел. Тейт и Док Ирвинг отползли назад, чтобы их осмотреть. Остальные лежали и наблюдали за плайей.
Из укрытия вышли лишь трое — Тоудвайн, Глэнтон и судья. Они подобрали короткий нарезной мушкет, обитый сыромятной кожей, с ложем, украшенным рисунком из гвоздиков с медными головками. Судья посмотрел вдоль бледной полоски берега высохшего озера на север, куда умчались язычники, передал мушкет Тоудвайну, и они зашагали дальше.
Мертвец лежал на песчаном намыве. На нём были лишь кожаные сапоги и широкие мексиканские штаны. Сапоги с острыми носами, как у баскинов, подошвы из парфлеша и высокие голенища, скатанные до колен и подвязанные. Песок на отмели потемнел от крови. Они стояли на краю высохшего озера в недвижном зное. Глэнтон перевернул мертвеца кончиком сапога. Показалось раскрашенное лицо, засыпанные песком глаза, песок налип и на тошнотворный жир, которым было вымазано всё тело. Виднелось отверстие, оставленное пулей Тоудвайна там, где она вошла под нижнее ребро. С длинных чёрных, припорошенных пылью волос разбегались вши. Полосы белой краски шли по щекам наискось, что-то было намалёвано над носом, под глазами, и на подбородке выделялись рисунки тёмно-красным. Индеец был уже в годах, залеченную рану от копья чуть выше тазовой кости и застарелый сабельный шрам через всю левую щёку он носил как знаки отличия. По всей длине их украшали татуировки, пусть поистершиеся от времени, но не имевшие себе подобных на здешних пустынных просторах.
Судья с ножом в руках встал на колени, перерезал лямку висевшей у индейца на плече боевой сумки из шкуры пумы и вытряхнул содержимое на песок. В ней оказались козырёк из воронова крыла, чётки из фруктовых косточек, несколько ружейных кремней, горсть свинцовых пуль. Был там и камень из мочевого пузыря, или «бешеный камень»,
[112]
добытый из внутренностей какого-то животного: судья осмотрел его и сунул себе в карман. Остальные вещи он разложил на ладони, словно читая. Потом распорол ножом штаны индейца. Вдоль тёмных гениталий был привязан небольшой кожаный мешочек. Судья отрезал его и тоже пристроил в карман куртки. Наконец ухватил тёмные пряди, отряхнул с них песок и снял скальп. Затем они поднялись и пошли обратно, оставив мертвеца взирать высыхающими глазами на гибельное приближение солнца.
Весь день они ехали по блёклой земле, по которой кое-где были разбросаны кустики лебеды и дикого проса. К вечеру земля стала какой-то полой, она так явственно звенела под копытами, что лошади ступали бочком и закатывали глаза, как цирковые, а вечером, лёжа на земле, люди, каждый в отдельности и все вместе, слышали глухой грохот камней, падающих где-то далеко внизу в жутком мраке мирового нутра.
На следующий день они пересекали озеро такого мелкого гипса, что мустанги не оставляли следов. Всадники намазали лица вокруг глаз костным углём, некоторые точно так же намазали и лошадей. Солнце отражалось от поверхности котловины и обжигало лица снизу, а тени лошадей и всадников вырисовывались на мелком белом песке чистейшим индиго. Далеко на севере пустыни вздымались, сверля землю, дрожащие клубы пыли. Кто-то сказал, что слышал, как эти безумные спирали поднимали путников, вертя по кругу, словно дервишей, а потом снова швыряли вниз, в пустыню, и те, разбитые и окровавленные, наверное, наблюдали, как погубившее их нечто устремляется вверх, пошатываясь, словно пьяный джинн, и снова пропадает в тех стихиях, откуда появилось. Никакой голос не вещал из этого вихря, и лежавший с переломанными костями путник мог лишь кричать от мучительной боли и злиться, но на что тут злиться? Даже если его высохшую и почерневшую оболочку найдут в песках те, кому ещё только суждено здесь появиться, кто сможет отыскать причину его погибели?
В тот вечер они сидели у костра, как призраки, с покрытыми пылью бородами и одеждой, этакие заворожённые огнепоклонники. Костры погасли, угольки понеслись по равнине, и песчинки всю ночь ползли мимо во мраке, словно армия вшей на марше. Ночью лошади принялись визжать от боли в глазах, и к рассвету некоторые настолько обезумели от слепоты, что пришлось их пристрелить. Когда отряд трогался в путь, под мексиканцем Макгиллом была уже третья лошадь за три дня. Ему не удалось зачернить глаза своему мустангу, и под конец пути по высохшему озеру этой лошади впору было надевать намордник, как собаке. Та, на которой он ехал сейчас, отличалась ещё более буйным нравом, а сменных лошадей оставалось всего три.
У минерального источника, где они остановились на полуденный привал, их догнали двое делаваров, покинувших отряд при выезде из Ханоса. Они привели осёдланную лошадь ветерана. Подойдя к ней, Глэнтон поднял волочившиеся поводья и подвёл её к костру. Там он вынул из чехла винтовку, передал Дэвиду Брауну, пошарил в сумке, притороченной к задней луке седла, и стал бросать скудные пожитки ветерана в костёр. Отпустил подпругу, снял остальное снаряжение и кучей свалил в пламя — одеяла, седло и всё остальное, — и от засаленной шерсти и кожи повалил вонючий серый дым.
