Повернувшись, бывший священник взглянул на мальца. Вот таким я увидел судью в первый раз. Да-да. Он такой, что есть над чем поразмыслить.
Малец посмотрел на Тобина. А он судья чего?
Судья чего, говоришь?
Да, он судья чего?
Тобин бросил взгляд через костёр. Эх, мальчонка, вздохнул он. Помолчи-ка ты сейчас. А то услышит он тебя. Уши у него, как у лисы.
XI
В горы — Старина Эфраим
[126]
— Похищенный делавар — Поиски — Ещё одно утверждение завещания — В ущелье — Развалины — Кит Сил
[127]
— Солерет
[128]
— Изображения и вещи — Рассказ судьи — Погибший мул — Ямы для мескаля — Ночная сцена с луной, цветами, судьёй — Деревня — Глэнтон об обхождении с животными — Тропа на спуске с гор
Отряд забирался всё дальше в горы, и путь пролегал через высокие сосняки, где в вершинах шумел ветер и одиноко вскрикивали птицы. Мулы шли, огибая деревья и ступая неподкованными копытами по сухой траве и сосновым иголкам. В голубевших узких ущельях на северных склонах виднелись узкие полоски старого снега. Ехали вверх по зигзагу тропы через одиноко стоящую осиновую рощицу, где опавшие листья лежали на сырой чёрной земле маленькими золотыми дисками. Листья перемещались в тусклых проходах миллионами блёсток, и Глэнтон взял листик, повертел этот крохотный веер за черенок и отпустил, любуясь совершенством его формы. Ехали по узкой лощине, где слои листвы вмёрзли в лёд, а на закате пересекали высокую седловину, где через горный проход вместе с ветром стремительно проносились в нескольких футах от земли дикие голуби. Они бешено лавировали среди мустангов и падали в раскинувшуюся внизу голубизну. Отряд въехал в мрачноватый ельник, маленькие испанские мустанги с трудом втягивали разреженный воздух, и уже опускались сумерки, когда лошадь Глэнтона перебиралась через упавшую лесину, а в это время из низинки на другом конце лесины поднялся тощий медведь со светлой шкурой. Он что-то жевал, глядя на них сверху вниз тусклыми поросячьими глазками.
Лошадь встала на дыбы, а Глэнтон, распластавшись у неё на загривке, вытащил пистолет. За Глэнтоном ехал делавар, его лошадь пятилась, и он пытался повернуть, колотя её по голове кулаком. Ошеломлённый медведь в безграничном удивлении повернул к ним вытянутую морду, в кровавой пасти у него болтался кусок какой-то красной падали. Глэнтон выстрелил. Пуля попала медведю в грудь, тот странно застонал, наклонился, схватил делавара и стащил с лошади. Пока медведь поворачивался, Глэнтон выстрелил ещё раз, попав в густое скопление шерсти у плеча. Человек в медвежьей пасти словно обнимался со зверем, одну руку закинув медведю за шею, и смотрел на них сверху, будто перебежчик, что свихнулся и напоказ братается с врагом. По лесу разносились крики и звонкие удары — люди пытались окоротить визжащих лошадей. Глэнтон навёл пистолет в третий раз, и тут медведь метнулся, не выпуская из пасти индейца, что болтался, точно кукла, и мелькнул над ним целым морем окровавленной шерсти медового цвета, вонючей волной падали и своего тошнотворного звериного духа. Звук выстрела ещё разносился в воздухе, а маленький металлический сердечник уже устремился на запад к дальним пределам материи, беззвучно пронзая воздух у них над головами. Прозвучало несколько винтовочных выстрелов, зверь страшными прыжками ломанулся в лес вместе с заложником и исчез среди темнеющих деревьев.
Три дня, пока отряд двигался дальше, делавары преследовали зверя. В первый день они шли по кровавому следу, видели, где зверь отдыхал и где у него остановилось кровотечение, на следующий день брели по волоку, оставленному на высокой лесной подстилке, на третий день на высоком каменистом плоскогорье оставался лишь еле видный след, а потом исчез и он. Они рыскали до наступления темноты, ища хоть какой-то знак, улеглись спать на голом галечнике и, встав на следующее утро, устремили взоры на простиравшийся к северу дикий и каменистый край. Медведь, словно зверь из детских сказок, утащил их соплеменника, и эта земля поглотила обоих, не оставив никакой надежды на выкуп или милосердие. Делавары поймали лошадей и повернули обратно. Всё в этих высокогорных просторах было недвижно, кроме ветра. Ехали молча. Они принадлежали другому времени, хоть и носили христианские имена, потому что всю жизнь прожили среди дикой природы, как и их отцы. Воевать они научились, воюя, — целым поколениям пришлось кочевать от Восточного побережья через весь континент, от пепелища в Наденхуттене
[129]
по прериям к залитым кровью землям на западе.
[130]
И хотя многое в мире оставалось тайной, пределы этого мира тайной не были, потому что он не имел ни меры, ни границ, в нём встречались твари ещё ужаснее, люди другого цвета кожи и невиданные доселе создания, но ни дикая природа, ни дикие звери не были им чужими, как не могли быть чужими их собственные сердца.
На след отряда они вышли утром следующего дня и через день ближе к вечеру его нагнали. Лошадь погибшего воина стояла под седлом среди остальных лошадей, как её и оставили, они сняли с неё сумки, поделили между собой пожитки, и имя этого человека больше не поминалось. Вечером к костру подошёл судья, сел вместе с ними, стал задавать вопросы, нарисовал на земле карту и внимательно её изучил. Потом встал, затоптал карту сапогами, и наутро все двинулись дальше, как и прежде.
Теперь их путь лежал по каменистой земле мимо карликовых дубов и падубов, где чёрные деревья росли из глубоких трещин на склонах. Они ехали в солнечном свете через высокую траву и на закате выбрались на крутой уступ — будто на край изведанного мира. Внизу в угасающем свете дня тлела простиравшаяся на северо-восток равнина Сан-Агустин, земля молча уплывала куда-то по длинной кривой под нависшей дымкой от подземных залежей угля, что горели уже тысячу лет. Лошади опасливо ступали вдоль уступа, а всадники глядели — каждый по-своему — на этот древний и бесплодный край.
В последующие дни пришлось проезжать там, где можно было обжечь руку, прикоснувшись к камню, и где не было ничего, кроме этих самых камней. Они ехали один за другим по узкой тропе, усеянной сухими козьими горошинами, отвернув лица от скальной стены и раскалённого, как из печи, воздуха, которым она дышала, и казалось, что косые чёрные фигуры всадников и лошадей, будто нанесённые на камень по трафарету с суровой и неумолимой отчётливостью, способны нарушить договор с породившей их плотью и продолжать двигаться по голой скале самостоятельно, безотносительно солнца, человека или бога.
