— Да, конечно, я. На глазах у свидетелей.
— Про свидетелей мы еще успеем поговорить. Первый вопрос.
Где вы взяли нож?
— Не знаю. Следователь написал, что это я принес с собой
охотничий нож. И я подписал свое признание. Но это был не мой нож.
— Уже интересно. Тогда чей?
— Не знаю.
— Как это, не знаете. Вы вошли в номер и нож был там?
— Да, лежал на столе. Я сразу обратил на него внимание.
— Тогда получается, что нож принес Паушкин?
— Возможно, это был его нож. Но я подписал признание, что
это был мой нож.
— Понятно. Теперь второй вопрос. Как вы узнали, в каком
номере находится Паушкин?
— Мне сообщили.
— Кто сообщил?
— Я не хочу об этом говорить.
— Вы пришли в гостиницу, вошли в номер, который снимал
Паушкин, увидели нож на столе и сразу стали бить свою жертву?
— Нет. Сначала мы поговорили. Но я был в таком состоянии,
что просто сходил с ума. Что было потом, я не очень помню…
— Почему?
— Об этом я не буду говорить.
— Интересная беседа у нас получается. Зачем вы тогда
разгромили кабинет Паушкина?
— Я этого не делал.
— А кто это сделал?
— Не знаю. Я вообще не входил в его кабинет. Следователь
сказал, что там нашли мои отпечатки, и я подписал, что входил в комнату и
устраивал там беспорядки.
— И вы точно помните, что не входили?
— Точно помню, что меня там не было. Они сидят на другом этаже,
я туда даже не спускался.
— Ясно. Теперь скажите, зачем. У меня только последний
вопрос. Зачем вы его убили?
— Этого я вам не скажу.
— Тогда я не смогу вам помочь.
— Значит, у меня такая судьба. Не можете, не нужно. Но я вам
ничего больше не скажу.
— Это не выход. Я хочу понять ваши мотивы. Почему вы его так
ненавидели?
— Это мое личное дело.
— Что-то личное?
— Я не стану отвечать на ваши вопросы.
— Черт возьми! Мне опять нужно напомнить вам, что я пришел
сюда помогать? Помогать вытащить вас из той тупиковой ситуации, в которую вы
попали. Или вы опять должны поплакать и подумать о самоубийстве, чтобы начать
отвечать на другие вопросы?
— Не нужно меня мучить, — попросил Абасов, — у меня болит
голова и я хочу в камеру. Вы же не следователь…
— Я хуже. Ему нужно всего лишь отчитаться перед своим
начальством и сдать дело в указанное время в суд. А мне важна истина. Любой
ценой важна истина, и поэтому я буду вас мучить до тех пор, пока вы не скажете
мне правду.
Абасов опустил голову.
— Почему вы не хотите мне поверить? — спросил Дронго, — я
ведь не ваш враг, а ваш друг. И вы достаточно разумный человек, чтобы понимать
всю сложность ситуации. Мне важно знать ваши мотивы. Зачем вы его убили? Что
толкнуло вас к этому нелепому поступку?
— Я не хочу говорить на эту тему.
— Черт возьми! Вам придется говорить. Я не уйду отсюда, пока
не услышу от вас мотивы вашего преступления. Что мне еще сделать, чтобы
заставить вас говорить? Может, мне нужно еще раз сказать все, что я про вас
думаю?
— Не нужно. Я сам все знаю, но мне тяжело…
— Обещаю вам, что никто, кроме меня, никогда не узнает о
нашем разговоре. В этом вы можете не сомневаться.
Абасов снова молчал.
— Говорите, — попросил Дронго, — у меня не так много
времени. Почему вы его убили?
— Я… он… я… — было заметно, как волнуется Абасов.
— Что-то личное? — снова подсказал ему Дронго.
— Да, — выдохнул Абасов, — дело в том, что он… что они… что
он… Он учился вместе с моей супругой в школе…
— С вашей второй супругой, — ошеломленно уточнил Дронго.
Какой кретин этот следователь, подумал он. Не выявить такого факта. Кажется
Сабина сказала, что Паушкину было тридцать три. Почти столько же, сколько было
и второй супруге Абасова. Значит, они учились вместе в школе.
— У меня супруга выросла в Подмосковье, а затем переехала в
Литву, — продолжал Абасов, — до девяносто первого года они жили в Подольске,
потом переехали в Литву. Она вернулась в Москву только в девяносто девятом,
через восемь лет.
— Значит, ваша нынешняя супруга Алдона и Паушкин были
знакомы?
— Они вместе учились, — подтвердил Абасов, — и он… он… я не
могу больше говорить, — он с такой силой сжал свои кулаки, что они захрустели.
— Я вас слушаю, — Дронго подумал, что версия начинает
вырисовываться.
— Ей было шестнадцать, — выдохнул Абасов, — и он был… он был
ее первым мужчиной…
— В шестнадцать лет. Они были еще совсем детьми.
— Но вы понимаете, как я должен был на это реагировать. Они
увиделись потом в нашем центральном офисе, когда Паушкин приезжал сюда из
нашего подмосковного филиала. И сразу узнали друг друга. Она мне о нем
рассказала.
— Она говорила, что он был ее первым мужчиной?
— Конечно, говорила. Еще до того, как мы с ней стали
встречаться. Она ведь провела восемь лет в Литве. Там совсем другие нравы. Она
не скрывала, что у нее были мужчины до встречи со мной.
— Вы должны были понимать, что у тридцатилетней женщины
наверняка были мужчины до вас.
— Я это понимал. Она даже встречалась одно время с известным
актером. Мы оба были уже не подростками. Ей было около тридцати, а мне больше
сорока. Но первый мужчина… Говорят, что женщина всегда помнит своего первого
мужчину. Запоминает на всю жизнь. Есть даже такая теория, что все зависит от
первого мужчины. Каким он будет в постели. Нежным или грубым, ласковым или
нетерпеливым. Женщина запоминает это на всю жизнь. И когда Паушкина перевели к
нам в центральный офис, я буквально потерял голову. Хотя Алдона у нас уже не
работала. Но они словно нарочно иногда случайно встречались на разных приемах
или корпоративных вечеринках.
— Вы считаете, что она вам изменяла?
— Не знаю. У меня не было доказательств. Понимаете, мне было
очень трудно. Хотя я больше четверти века живу в Москве. Но у меня очевидно
сохранился менталитет южанина. Для меня жена — это нечто святое. Для Замиры я
был единственным мужчиной. Первым и единственным.
— Хотя она не была для вас единственной женщиной, — заметил
Дронго, — это наше типичное южное лицемерие. Мужчине позволено все, женщине —
ничего.
