— Уверен, что Герделер войдет в историю как самый бездарный дипломат всех времен и народов, — Брефт закурил английскую сигару и, откинувшись на спинку кресла, уставился в потолок.
— Почему вы так решили? — сдержанно поинтересовался Канарис.
— Потому что обе его поездки в Париж, как и в Лондон, закончились совершеннейшим непониманием его собеседниками того, кто он, какие люди стоят за ним, с какой миссией он прибыл и что предлагает.
— Вы уверены в этом?
— Герделер — это дичайший случай.
— Вы несправедливы, Брефт, — возразил Крингер. — Возможно, ему не все давалось, но он искренне старался.
— Такого понятия — «старался» — дипломатия не признает. Ей известны: «успех» или «провал». И ничего, кроме этого.
— Есть еще состояние длительных сложных переговоров, которые у дипломатов так и именуются — «переговорный процесс», — заметил полковник.
— К тому же, — поддержал его Канарис, — в непонимании следует винить не только Герделера, но и его собеседников. Что он мог поделать, если, вместо того чтобы посоветовать своему шефу немедленно предпринять конкретные меры, советник британского министра иностранных дел сэр Ванситтарт обвинил Герделера… в измене родине! Ведь это же бред какой-то: к нему, рискуя жизнью, прибыл представитель германского Сопротивления, которого в Лондоне должны были воспринимать как тайного союзника, представляющего высокопоставленный круг антигитлеровски настроенных военных и политиков… А сэр Ванситтарт обвиняет этого гонца в измене рейху!
— Все зависит от того, на каком языке говорить с этими чертовыми англичанами, — не сдавался Франк-Субмарина. — Например, мой личный опыт…
— Не все, Брефт, не все зависит только от этого, — нетерпеливо прервал его Канарис. — Язык, на котором с британцами пытались толковать фон Кляйст-Шменцин,
[38]
а затем и промышленник Ханс Бем-Теттельбах, тоже оказались недостаточно понятными по ту сторону Ла-Манша.
— Кое-что слышал об их попытках, поэтому не оспариваю.
— Значит, дело не столько в языке, сколько в политике, в позиции Англии, а также ее союзников; в условиях, на которых англичане и американцы согласились бы сотрудничать с нами. Если вы заметили, я сказал: «Согласились бы». Ибо до сих пор такого согласия мы не получали. Порой создавалось впечатление, что англичане попросту не заинтересованы в том, чтобы на германском Олимпе произошли какие-то радикальные изменения.
— У меня создалось такое же впечатление, — признал полковник. — Они опасаются, как бы победу над Германией не вырвали у них из рук сами германцы — своим переворотом или своей революцией. В данном случае потери на фронтах в Лондоне, как и в Берлине, в расчет не принимаются.
— Но ведь и мы, ржавый якорь нам в борт, тоже обещаний своих не выполнили, — медленно тянул коньяк Брефт. — Поездки в Париж, Лондон — это, конечно, хорошо. Но фюрера-то на тот свет мы так и не отправили.
— Господин Брефт… — поморщился Канарис, пораженный его прямолинейностью. Он терпеть не мог, когда в его присутствии кто-либо решался упоминать о покушении. — Нельзя ли не столь прямолинейно и как-нибудь помягче?
— Но ведь мы лее собирались сделать это! Или, может, я не так воспринял весь тот канкан, который мы затевали вокруг фюрера?
— Пытались, да… — неохотно проворчал адмирал, — но стоит ли сейчас об этом?
Однако Брефт постарался проигнорировать его недовольство избранной темой и все так же темпераментно продолжал:
— Сначала генерал Бек пытался выдавать себя за нового вождя нации, но хватило его только на то, чтобы подать в отставку после решения Гитлера ввести войска в Судеты.
[39]
Затем генерал Гальдер умудрился запутаться в собственных хитроумных планах то ли отстранения Гитлера от должности, то ли ареста его как душевнобольного. А разве мало было воинских частей, мало сторонников у генерала фон Вицлебена
[40]
в бытность его командующим берлинским военным округом, чтобы арестовать Гитлера и захватить власть?
— Только не Вицлебен… — почти брезгливо поморщился полковник Крингер, покачивая головой. — Привлечение к операции Вицлебена было одной из самых досадных ошибок вашего движения.
И для адмирала не осталось незамеченным, как недвусмысленно полковник отмежевался от движения оппозиционеров: «вашего движения»!
— Тогда в чем дело? — продолжил свой обличительный монолог фрегаттен-капитан. — Нет, я спрашиваю себя: в чем дело? Пока, лежа на дне, мы обрастали ракушками, Гиммлер и Мюллер вылавливали наших сторонников, как старых облезлых крабов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
«Опель» осторожно пробрался между руинами домов и, миновав молитвенно устремленную к небесам кирху, неожиданно оказался посреди небольшой, непонятно как сохранившейся в этой части Берлина, рощи. Между стволами ее почерневших от копоти деревьев замелькали выкрашенные в серые и темно-коричневые тона коттеджи — безголосые, безлюдные, отстраненные от всего происходящего в этом мире, словно решившие отсидеться посреди девственных лесов дезертиры.
— Это уже Шлахтензее, — обронил барон фон Фёлькерсам, сохранявший доселе столь же уважительное молчание, как и Шелленберг. Оба чувствовали себя палачами, коим предстояло казнить человека, в казни которого они были заинтересованы меньше всех остальных в этом городе. Тень адмирала Канариса нависала над ними уже из потустороннего мира, обращаясь к их совести и офицерской чести.
— Вам, Фёлькерсам, известно, где находится особняк адмирала?
— Приходилось как-то бывать.
— Теперь даже признаваться в этом небезопасно, — проворчал Шелленберг.
— Я пока еще признаюсь.
— Вы — да.
— И, в отличие от некоторых офицеров, не стесняюсь этого знакомства.
