Несмотря на свой неказистый вид, Коршун обладал немалой физической силой и почти идеальным здоровьем; он в течение нескольких суток мог обходиться без еды и воды; поедал, причем зачастую в сыром виде, все, что попадалось ему под руки, — ужей, ящериц, крыс, тараканов, стрекоз; был малочувствителен к жаре, холоду и боли.
— Ты почему так часто убегал? — спросил его Мюллер. — Очень любишь волю?
— Любил бы волю, не стал бы служить красным в роли лагерного палача и бунтовщика. Ведь всякий раз в плен к вам, а значит, и в лагерь приходится сдаваться добровольно.
— Не так уж и добровольно. Разведка красных заставляет. Вон, и язык немецкий выучил.
— Кто бы меня мог заставить, если бы желания такого не возникло? А язык — это у меня с детства, в детдоме мыкался вместе с несколькими русскими немцами.
— То есть воля, свобода как таковая тебя не очень привлекает?
— Что в ней толку?
Так ничего и не поняв, Мюллер задумчиво уставился на Коршуна, однако тот умолк, решив, что все, что он мог сказать шефу гестапо, он уже сказал.
— Ты все же объясни, солдат, объясни, — потребовал он. — Что-то я не очень понимаю тебя.
— Главное — доказать себе и всем, что, в какой бы лагерь меня ни закрыли, все равно убегу. У каждого свой интерес: у кого-то карты, у кого-то бабы или рыбалка. У меня — побег из-за колючей проволоки.
Мюллер потом связался с Канарисом и предложил самому пообщаться с Коршуном, чтобы завербовать его или, по крайней мере, изучить его способы побега и подумать о подготовке таких же агентов.
[57]
Но из тренировочного лагеря абвера этот русский, уже якобы полузавербованный, тоже умудрился бежать, убив при этом часового и переодевшись в его шинель.
Группенфюрер вновь попытался углубиться в дело Канариса, как вдруг адъютант сообщил ему, что на проводе обер-штурмбаннфюрер Кренц, по очень важному делу.
— Кренц — и по очень важному делу? — усомнился Мюллер. Однако вынужден был сменить свое мнение о подчиненном, как только услышал в трубке взволнованный, пробивающийся сквозь прерывистое дыхание голос следователя:
— Господин группенфюрер, докладываю: только что мои люди обнаружили дневники адмирала Канариса.
— Что-что?! Что вы там лопочете, Кренц?
— Только что, при повторном обыске, в бункере одной из тренировочных баз абвера обнаружены дневники адмирала Канариса. На этой базе обычно размещали перевербованных вражеских агентов, а в последнее время адмирал использовал этот бункер для тайных встреч с наиболее важными людьми. Свои дневники, как и некоторые другие бумаги, шеф абвера прятал в секретном, замаскированном сейфе.
Мюллер отреагировал не сразу, словно бы смысл сказанного с трудом усваивался им.
— Надеюсь, вы понимаете, Кренц, что адреса любовниц адмирала и суммы, которые ему задолжали морские офицеры-сослуживцы, меня не интересуют?
— В том-то и дело, что Канарис увлекался не девицами. То есть там действительно имеется несколько записей, касающихся Маты Хари.
— И что же?
— Совершенно очевидно, что Мата Хари была не только агенткой абвера, но и…
— О том, что танцовщица Маргарет Зелле была не только агенткой абвера, но и любовницей Канариса, давным-давно известно всем разведкам мира, — нервно прервал его рассказ Мюллер.
— Странно, я об этом почему-то ничего не слышал, — простодушно признался Кренц, вызвав при этом грустноватую улыбку Мюллера.
— Успокаивайте себя тем, что нелюбознательность — не самый страшный ваш недостаток.
— Признаю, господин группенфюрер.
— Их испанские фиесты описаны во многих донесениях агентов разных разведок. Говорят, Маргарет и в самом деле была прекрасной женщиной. Какой-то необычайной. И хотя необычайность женщины на поверку всегда оказывается всего лишь нашими мужскими грезами, тем не менее Канарису есть что вспомнить.
— Судя по записям, в Мадриде адмирал действительно не скучал.
— Мадрид, черт возьми, Испания! Бой быков и все такое прочее… — мечтательно вздохнул Мюллер, явно завидуя Канарису, который, в отличие от него, успел повидать мир.
— Мне трудно судить, как они с Маргарет проводили свои испанские каникулы, но в дневниках своих об этой стране адмирал пишет холодно, порой даже с иронией, чтобы не сказать — с отвращением.
— Ну, это он подобным образом маскировался, — отрубил Мюллер. — Своеобразная, так сказать, конспирация.
— Человек, который имеет хоть какое-то представление о конспирации, не стал бы преподносить нам в виде компромата столь пространные дневниковые записи.
— Тоже верно. Только знайте, Кренц, что душещипательные истории из молодых лет адмирала меня совершенно не интересуют.
— Если бы записи ограничивались отношениями с агенткой Зелле, я не стал бы тревожить вас, — занервничал Кренц.
— Чем же они тогда «ограничиваются»?
— Дело в том, что в дневниках имеются записи с самыми откровенными высказываниями адмирала по поводу внешней политики рейха, поведения фюрера и некоторых других лиц, а также по поводу международной политики, причин нынешней войны и будущего Германии, когда она избавится от фюрера.
— Не может такого быть! — едва слышно вырвалось из уст Мюллера.
— Простите, господин группенфюрер?.. Если вас поразило слово «избавится», то оно взято из лексикона самого Канариса.
— Не сомневаюсь, Кренц, не сомневаюсь. Я о другом: не может опытный разведчик, шеф некогда самой высокоорганизованной разведки мира, сочинять подобные дневники. Это неестественно, Кренц, совершенно неестественно! Я отказываюсь верить этому.
Оберштурмбаннфюрер так и не понял: играл ли при этом Мюллер на публику, или же в самом деле отказывался верить в подобную оплошность Канариса. Но эмоции здесь уже ничего не решали, даже если это эмоции «гестаповского мельника».
— Когда я узнал о появлении на свет дневников Канариса, моя реакция была такой же.
— И в чем смысл этих записей? Не поверю, что адмирал собирался передать их англичанам или американцам, выторговывая себе помилование. Уже хотя бы потому не поверю, что после войны они не будут иметь никакой ценности. И потом, если бы Канарис намеревался передать их нашим врагам, то давно передал бы…
— Но дневники могут служить доказательством того, что адмирал являлся противником нынешнего режима.
Мюллер рассмеялся.
— Возглавляя при этом его разведку? Лучшую, как он когда-то считал, разведку мира? Кто в это поверит?!
— В таком случае получается, что и мы с вами тоже зря подозреваем адмирала в измене, — вкрадчиво подсказал Кренц, заставив шефа гестапо задуматься: а ведь действительно!
