— С этой минуты он поступает в распоряжение Управления диверсий Главного управления имперской безопасности, — не стал Скорцени испытывать нервы штандартенфюрера.
Не важно, как он станет использовать фон Тирбаха, главное, чтобы этого диверсанта не перехватил кто-либо другой; чтобы этот свирепый славяно-германец оказался под его, а не чьим-либо иным командованием.
И на следующее утро барон фон Тирбах уже стоял перед Скорцени.
В свое время Курбатов позволил себе оставаться точным и объективным, поэтому в досье, составленном на наследника владений в районе замка «Шварцтирбах», нашло свое отражение все то, чем барон-диверсант способен был потрясать и что со временем могло отпугивать от него людей, которым выпадет когда-либо оказаться в одной с ним группе.
Вот почему для Скорцени не оставались секретом ни отчаянная храбрость барона, ни его преданность «белому делу» и рейху. Точно так же, как не мог он не обратить внимания и на приступы ярости, время от времени посещавшие фон Тирбаха в минуты наивысшего напряжения. Приступы, во время которых вдруг начинала проявляться совершенно непостижимая физическая сила, в порыве коей барон способен был буквально растерзать свою жертву, впадая при этом в полное безумие.
Кто-то иной сразу же посоветовал бы фон Тирбаху обратиться к хорошему психиатру, и еще неизвестно, какого рода диагноз появился бы после этого в медицинской карточке барона. Однако для обер-диверсанта рейха куда важнее было не подавлять агрессию барона, а правильно, с пользой для диверсионного отдела Главного управления имперской безопасности целенаправить ее.
Первое, что пришло в голову Скорцени после знакомства с досье, — использовать Тирбаха в одном из лагерей СС для военнопленных и врагов нации. Но потом решил, что пытаться эксплуатировать его диверсионный опыт на этом поприще совершенно бессмысленно. И вспомнил о группе Штубера «рыцари рейха», в которую гауптштурмфюрер фон Тирбах вполне мог бы вписаться. По крайней мере до тех пор, пока не подвернется что-либо более конкретное или пока не сформируется новая группа князя Курбатова.
Но пока что барону фон Тирбаху предстояло заданно особой важности: войти в свиту и в личную охрану лжефюрера.
— Вам конечно же никогда не приходилось встречаться с фюрером? — ошарашил обер-диверсант фон Тирбаха, как только тот предстал перед ним.
— Не приходилось, господин штурмбаннфюрер, — спокойно, с эдакой, достойной уважения русской небрежностью объявил наследный владелец замка «Шварцтирбах». — Аудиенции он меня так до сих пор и не удостоил. Почему-то…
— То есть, по вашим представлениям, должен был бы? — прошелся по нему своей диверсионно-расстрельной улыбкой «самый страшный человек Европы».
— А почему бы ему не поинтересоваться, что представляет собой Советский Союз в наши дни, причем поинтересоваться у германца, который под видом русского прошел эту страну от самых дальних ее окраин?
— Понимаю, вам верилось, что фюрера заранее известили о вашем выходе на диверсионную тропу и он просто дождаться не мог вашего появления в Берлине.
Фон Тирбах четко уловил саркастические интонации в голосе Скорцени, но даже они не очень-то смутили барона.
— Если фюрер все же решит встретиться с таким диверсантом, то я готов уделить ему несколько минут своего времени.
— Кстати, он и в самом деле как-то поинтересовался князем Курбатовым и вами. Но Курбатов — русский, а вы — германец. И это возымело свое влияние на образ мыслей фюрера. Его больше заинтересовал русский казачий офицер, который всегда в диковинку. Несмотря на то, что вы — русский германец.
— Я всегда чувствовал себя просто германцем, — несколько напыщенно объявил фон Тирбах. — И никогда — русским.
И вновь Скорцени отметил, сколь непринужденно держится барон и что его манера говорить по-прежнему остается все такой же снисходительной и небрежной, ни к чему не обязывающей. За этим несомненно скрывался некий особый характер.
— Интересно: находясь в составе русской армии, вы, дьявол меня расстреляй, тоже решались на подобные заявления?
— Во всяком случае, никогда не скрывал своих убеждений. И хотелось бы, чтобы в Германии о моих чисто германских корнях и чисто германской душе знали все.
— Мы уже знаем о них.
— Все, вплоть до фюрера, — разыгралась фантазия фон Тирбаха.
— Вплоть до фюрера, говорите?! — молвил Скорцени, явно не поощряя его стремления.
— В своих прогерманских убеждениях я тверд, как никто иной, родившийся за пределами рейха.
— По правде говоря, Курбатов был о вас того же мнения, — согласился с его утверждением Скорцени.
— Курбатов — истинный русский офицер, еще той, царской закалки.
Скорцени так и не предложил барону кресло, и тот продолжал стоять посреди кабинета. В то время как сам обер-диверсант рейха внимательно рассматривал его, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги так, что из-под стола выглядывали носки уже дня три нечищенных (особой аккуратностью Скорцени никогда не отличался, что, очевидно, объяснялось его сугубо «венгерской наследственностью»
[33]
) — сапог.
— Он утверждает, что еще там, в Манчжурии, вы проявляли черты нордического характера и насаждали о себе мнение как об истинном арийце. Хотя происхождение ваше по материнской линии, прямо скажем, не может служить образцом для определения чистокровности истинного арийца, дьявол меня расстреляй.
— В таком случае я желал бы, чтобы мне наконец-то показали хотя бы одного чистокровного арийца, — оскорбленно парировал барон. — Особенно когда речь идет о высших чинах рейха. С меня достаточно того, что я — потомок рыцарского рода фон Тирбахов, о древности которого свидетельствуют благородные развалины нашего родового замка «Шварцтирбах».
— Что-что? — приподнялся со своего места Скорцени. — Вы требуете показать вам хотя бы одного чистокровного арийца?!
— Хотя бы. Для начала. Причем уверен, что найти такового будет непросто.
— То есть вы утверждаете, что на самом деле в рейхе уже не осталось чистокровных арийцев? Что их попросту не существует в природе?
Тирбах вновь попытался что-то сказать в свое оправдание, однако Скорцени прервал его потуги таким громоподобным хохотом, который способен был приводить в тихий ужас даже людей, очень близко знавших его и пользовавшихся особым расположением.
От нервного срыва фон Тирбаха спасало только то, что он все еще не освоился в германской реальности. Да, он успел надеть мундир офицера СС, но все еще продолжал чувствовать себя в этой стране, в этой системе нравов, страхов, традиций и прочих атрибутов рейха, человеком случайным. В большинстве случаев он уподоблялся бродячему актеру, волею судеб оказавшемуся в толпе фанатичных паломников, осаждающих так и не понятые и совершенно не воспринятые им святыни.
