— Вон тамычки, у тех бугорков, залечь! — сипловатым голосом командовал он своим воинством. — Я их сам проверю. Может, и не диверсанты они вовсе.
— Как узнаешь-то? — поинтересовался один из истребителей. — Думаешь, они без документа? Так они тебе и скажут! А документ — он завсегда при них…
Переговариваясь, мужички прошли в трех шагах от засевших стрелков — гурьбой, словно поспешили в питейную лавку за несколько минут до ее закрытия.
— Гранат у них наверняка нет, — прошептал Радчук.
— Дробовиками воюют, — презрительно поддержал Курбатов. — Надо бы убрать водителя, чтобы ни один не сумел вернуться. — И, тронув поручика за плечо, указал рукой на вышедшего из кабины шофера.
Вначале ему показалось, что тот намерен был догонять истребителей, но водитель замялся, положил винтовку назад, на сиденье машины, а сам уселся на холмик рядом с приоткрытой дверцей.
Князь давно наслышан был об особом пластунском таланте Радчука, но лишь теперь ему представилась возможность лично убедиться в нем. Буквально на глазах у водителя штабс-капитан преодолел открытую часть перелеска, по-кошачьи подкрался к борту и предстал перед мужичком в замасленной кожаной тужурке в то мгновение, когда тот уже не мог не то что дотянуться до винтовки, но даже сообразить, откуда появился перед ним этот «красноармеец».
— Тих-хо! — негромко, но властно скомандовал ему Радчук. — Ложись! Лицом вниз.
Когда еще через мгновение с этим воякой было покончено, подоспевший Курбатов сел за руль, и они не спеша двинулись догонять жиденькую цепь истребителей.
Преодолев перелесок, диверсанты выехали на равнину и лишь тогда услышали первый винтовочный выстрел.
— Власевич, — без труда определил Курбатов, видя, как храбро поднявшийся на холм однорукий командир истребителей упал навзничь и покатился по склону. — Первая ставка смертельной рулетки поручика.
— Осенняя охота на рябчиков в разгаре, — язвительно поддержал его Радчук. — Подгоняйте машину поближе — и бьем дуплетом.
Уже со временем Курбатов и сам понял, что их поведение в этой стычке было демонстрацией безумия. Но тогда он, похоже, поддался гипнозу слов Радчука. Считая, что за рулем машины сидит свой, истребители восприняли ее появление как пехотинцы — появление на поле боя танка. Двое бросились к ней, чтобы укрыться за кузовом, еще один, не разобравшись, что к чему, вскочил на подножку рядом с Курбатовым, приказывая повернуть назад. Но князь расчетливо выстрелил в него из пистолета, а Радчук тотчас же ногой открыл дверцу и уложил еще одного из приблизившихся истребителей.
Дальше они прорывались к переправе буквально через частокол стволов. Правой рукой Курбатов пытался удержать в колее машину, левой отстреливался из пистолета, а когда машина окончательно увязла в глинистой рытвине, выбросился на обочину и, перекатившись поближе к подбитому танку, метнул в приближавшихся истребителей гранату. Сообразив, что произошло, Тирбах и Кульчицкий ринулись ему на помощь. И только Власевич остался в своем укрытии, поражая каждого, кто пытался приблизиться к командиру.
Всего двоим мужичкам-ополченцам каким-то чудом удалось бежать с этого странного поля боя, да и то лишь потому, что диверсантам не захотелось преследовать их. А еще потому, что Курбатов и Кульчицкий задержались у раненного в грудь Радчука, пока еще в полном сознании лежавшего рядом, на сиденье грузовика.
— В этой смертельной рулетке почему-то не повезло именно вам, штабс-капитан, — мрачно констатировал Власевич, когда Тирбах наспех осмотрел и забинтовал рану.
— Рулетка есть рулетка, — едва слышно выдохнул Радчук. — Я на пулю не в обиде. На вас — тоже. Оставите здесь — попытаюсь прикрыть. На два пистолетных выстрела меня хватит. А если пристрелите — на небесах прощу.
— На плот его, — скомандовал Курбатов. — Кульчицкий и Власевич, прикроете. Я вернусь за вами. Вы же пока попытайтесь сработать новый плот.
— Я — нет! — вдруг взъярился Кульчицкий. — Я не останусь прикрывать.
— Что?! Капитан Кульчицкий!
— Я не могу оставаться здесь, — неожиданно запаниковал капитан. — Не оставляйте меня! Я хочу достичь Польши. Дайте мне умереть на польской земле.
— Выполняйте приказ! Иначе ляжете не в польскую, а в эту землю. Причем сейчас же.
— Зачем, подполковник? — отвел фон Тирбах пистолет Курбатова. И ударил Кульчицкого в подбородок с такой силой, что тот оторвался от земли и упал на мелководье рядом с плотом. — Отплывайте, останусь я. Земля ему, видите ли, не нравится, польская шваль, — процедил он, наблюдая, как нокаутированный поляк выбарахтывается из илистого прибрежья и пытается взобраться на плот.
— Вы не смеете оскорблять меня! — огрызался при этом поляк. — Я этого не заслужил! Я сражался, как все!
— Я помешал пристрелить вас, — ответил фон Тирбах. — Но если сами вы вздумаете стреляться — мешать не стану. Хотя вам стоило бы сделать выводы, достойные чести офицера.
17
— Так вы уже пришли в себя, капитан?
— Пришел, — мрачно заверил подполковника Кульчицкий.
— Когда-нибудь это должно было наступить.
— Будь оно все проклято!
Они гребли обломками досок. При этом каждый стоял на одном колене, спиной друг к другу, а между ними стонал и скрежетал зубами раненый Радчук. Курбатов уже не раз молил Господа, чтобы он, наконец, потерял сознание, но Радчук упорно оставался по эту сторону жизни, словно за какие-то прегрешения Господь решил взять его к себе вместе со всеми его физическими и душевными страданиями.
Река теперь казалась значительно шире, нежели это представлялось с того берега, и, чем упорнее диверсанты гребли, тем черная полоса косогора, к которому они должны были причалить, чудилась все отдаленнее. Уже окончательно стемнело, и теперь Курбатов настороженно прислушивался к тишине на том берегу, предчувствуя, что она вот-вот взорвется пальбой и яростью новой, теперь уже ночной схватки.
— Я струсил, господин подполковник. Только сейчас я по-настоящему понял это, и уже никогда не смогу простить себе, — взволнованно каялся Кульчицкий.
— Не утешайте себя, это действительно была трусость, — безжалостно казнил его Курбатов. — Но только выслушивать ваши раскаивания я не собираюсь.
— Тогда выслушайте мою исповедь, — неожиданно прохрипел Радчук.
— Вашу, поручик?! Прекратите, для вашей исповеди еще не время. Доберемся до ближайшей деревни, попытаемся найти фельдшера.
— А знаете, это прекрасно, что я умру на Дону, на казачьем Дону… Все они только об этом и мечтали — чтобы умереть на Дону, «Колыбель Белого движения» и все такое прочее. Пели и плакали. Пили, плакали — и стрелялись, стрелялись…
— Кажется, бредит, — проворчал Кульчицкий. Чувствуя себя виноватым, он старался не поддерживать разговор ни с Курбатовым, ни с Радчуком.
