— …Который и без меня прославился знаменитыми армейскими операциями в Ливийской пустыни, — благодарно напомнил фельдмаршалу о его собственных заслугах.
— В том-то и дело, что масштабным общеармейским операциям не хватало неких ювелирных диверсионных изысков, — азартно пощелкал пальцами Лис Пустыни.
— Например, похищения штаба английского экспедиционного корпуса в полном составе, вплоть до телефонисток? — иронично улыбнулся штурмбаннфюрер.
— Согласитесь, что пользы было бы больше, нежели от доставки в Берлин некоего политического трупа, всё ещё мнящего себя в образе дуче.
— Вы слишком суровы, фельдмаршал, — исключительно из вежливости возразил ему Скорцени.
— Но коль уж это похищение произошло, — ничуть не смутился Роммель. — то теперь фюреру надлежит совершить еще один, не менее важный ход: превратить Муссолини в своего вечного почетного гостя, а на должность великого дуче Италии назначить вас.
— Простите, не понял.
— А что тут не понимать? Взять и поменять Муссолини на Скорцени! «Великий дуче Скорцени»! Разве не звучит? Многие итальяшки даже не сразу поймут, что произошло.
— Шутить изволите, господин фельдмаршал?
— На мой взгляд, обмен вполне полноценный. Причем уверен, что итальянцы — настоящие итальянцы, истинные римляне — будут счастливы. Заполучив столь храброго и мужественного вождя, итальяшки наконец-то вновь почувствуют себя гордым народом, наследниками Священной Римской империи.
11
Вернувшись в Берлин, генерал Бургдорф не стал обращаться в штаб вермахта, чтобы связаться с кем-то из представителей офицерского Суда чести, а закрылся в своей холостяцкой квартире, которую временно снимал в трех кварталах от Александрплаца.
Оставшись наедине с собой, он почти сутки провел за столом, то погружаясь в полупьяную дрёму, то вновь впадая в полутрезвые размышления. Но в обоих этих состояниях чувствовал себя препаскудно. Особенно в те минуты, когда генерал пехоты вдруг вспоминал, что ему следует отправляться куда-то туда, к австро-швейцарской границе, в роли палача.
С того часа, когда Бургдорф получил особое задание фюрера, действительно пошли уже вторые сутки. Однако его никто не торопил, не инструктировал, не вручал ампулы с ядом «гестапином», не подчинял ему бронемашины с солдатами ваффен-СС. Внемля совету Гиммлера, Он уже трижды связывался с квартирой члена Суда чести — генерала Майзеля, но этот праведник вдруг куда-то исчез. И Бургдорф с уверенностью впадающего в манию величия алкоголика начал подозревать, что вокруг него зреет заговор всеобщего презрения.
Подсунув жребий «убийцы фельдмаршала Роммеля», эта свора тотчас же отвернулась от него, оплела сетью молчания и теперь предавала генерала-изгоя придворной — пока еще только придворной! — анафеме. Уж чему-чему, а этому в «Вольфшанце» научились.
Бургдорф, конечно же, завидовал славе Роммеля, вместе с которым когда-то начинал свою военную карьеру. Стиснув зубы от ярости, он следил за тем, как Роммеля осыпают чинами, должностями и наградами. Он готов был молиться на ту пулю или осколок, которые прервали бы восхождение «ливийского наполеончика». А сам терпеливо, с душевным трепетом, ждал, когда фюрер наконец заметит, что рядом с ним находится генерал, которому тоже можно доверить любую армию или даже группу армий; который достоин фельдмаршальского жезла не меньше, чем все эти Паулюсы, Клюге, Роммели и Витцлебены. С той только разницей, что он, Бургдорф, никогда — даже в мыслях — не позволит себе предать фюрера, предать идею Третьего рейха. Но так уж случилось, что вспоминали о нём только тогда, когда в очередной раз нужен был широколампасный денщик.
Отсиживаясь в адъютантах Гитлера, Бургдорф, ясное дело, тоже бредил своим «Африканским корпусом», своим Дюнкерком, своим «штурмом Ленинграда». «На жизнь любого генерала, любого полководца выпадает одна-единственная битва, — исповедовался Бургдорф кристальной чистоте бокала, которая становится его звездном часом. — Судьба преподнесла тебе такое сражение. Она вознесла тебя на гребень власти, окутав мутной придворной пеной; дала тебе шанс добыть собственный маршальский жезл. Однако ты так ничего и не предпринял, чтобы дотянуться до него. А что теперь? Какова твоя должность: палач по особым поручениям? И это ты, генерал Бургдорф?!»
Мысленно произнеся свое определение: «Палач по особым поручениям», Бургдорф вздрогнул и испуганно оглянулся, словно опасался, что в комнате окажется кто-то, кто сумеет прочесть его мысли, а значит, навсегда закрепить за ним это прозвище, это клеймо — «Убийца по особым поручениям».
Телефонную трубку он снимал с твёрдым намерением приказу Майзелю отправляться в Герлинген, в имение Роммеля, И добиться «почетного ухода» фельдмаршала из жизни. Причём сделать это любой ценой. Повелеть от имени фюрера, насильственно затолкать эту ампулу в рот Лиса Пустыни, пристрелить его, в конце концов, выдавая это убийство за самозащиту при попытке фельдмаршала выстрелить первым…
Бургдорф намерен был нажать на Майзеля, ссылаясь на волю Гиммлера и самого фюрера, а там уж будь что будет… Вот только телефон ангела из Суда офицерской чести опять предательски молчал. Предательски… молчал!
«Нет, — продолжил свою исповедь адъютант фюрера, — кем бы и каким образом ты ни вошёл в историю этой войны, ты ни в коем случае не должен остаться в ней «убийцей Роммеля». Пусть «несостоявшийся генерал пехоты», как назвал Бургдорфа один из завистников, пусть «самый обласканный фюрером неудачник», как позволил себе однажды выразиться «гестаповский Мюллер», но только не убийца Роммеля.»
— Что-то произошло, наш генерал? — появилась в проёме двери двадцативосьмилетняя хозяйка квартиры.
На тридцатом году жизни ее муж умудрился дослужиться до генерал-майора артиллерии, а через две недели после получения этого чина, переброшенный из Франции под Ленинград, скончался от прободения самого банального аппендицита. Вильгельму достаточно было вспомнить о дичайшей несправедливости судьбы по отношению к этому генералу, чтобы все его собственные неудачи и огорчения показались всего лишь мелким недоразумением. А забывать о смерти этого генерала не позволяла сама Альбина Крайдер, иронически называвшая себя не иначе как «Двухнедельной Генеральшей».
— Произошло, фрау Крайдер, только очень давно.
— И всё же вы чем-то расстроены, наш генерал Бургдорф, — не унималась Двухнедельная Генеральша. Вот уже почти год генерал квартирует у этой миловидной женщины, и всё это время она обращается только так: «наш генерал», а чаще — «наш генерал Бургдорф», как ей когда-то представил будущего квартиранта посыльный из штаба Главного квартирмейстера вермахта.
— Не расстроен, а растроган. Вашей заботой, Альбина.
Состояние, оставленное родителями, пенсия мужа, о котором она никогда не скорбела, и, наконец, служба в каком-то министерстве, куда её лишь недавно пристроили и где она обычно проводила не более трёх часов… Всё это позволяло не очень-то Красивой, но, несомненно, удачливой, как считал Бургдорф, женщине даже сейчас, в трудное военное время, жить безбедно и почти беззаботно да еще с определенным налётом салонной великосветскости.
