— То есть? — Сардони понятна была растерянность офицера: до сих пор она ни разу не давала ему повода даже помышлять о близости с ней. Тем не менее, настоятельно посоветовала: — Разденьтесь, «тело хранитель», разденьтесь. Видите, вон там, в углу, матрасы? Так не поленитесь же, расстелите любой из них.
— Но сюда могут войти.
— В какой последовательности вам всё это видится: вначале вы расстелите матрас, а потом закроете дверь и разденетесь или вначале разденетесь, а уж потом позаботитесь о двери?
Ничего не ответив, Нантино подошел к оградке, за которой покоились обшитые прорезиненной тканью матрасы, и один из них перенес поближе к «омывальнице» княгини.
Увидев это, Сардони вышла из бассейна на противоположную от Нантино сторону и, растирая смугловатое тело длинным полотенцем, направилась к брачному ложу. К тому времени Нантини уже разобрался с дверью, и теперь, стоя в трех шагах от матраса, нервозно пытался разобраться с одеждой, что оказалось для него почти непосильным.
Подойдя к ложу, девушка бросила на него свой теплый халат, затем ступила на него и подождала, пока смирившийся со своей судьбой офицер приблизится.
— Странно всё это, мой «тело хранитель», — по-своему подбодрила его Мария-Виктория. — Судя по всему, несмотря на рекомендации, полученные по поводу вас от самой «папессы», я, очевидно, вынуждена буду разочароваться.
Только напоминание о Паскуалине вывело итальянца из какого-то странного оцепенения. Передернув плечами так, словно освобождался от пут, он опустился перед Марией-Викторией на колени и обнял за ноги.
— Не заставляйте меня разочаровываться в вас, мой преданный, искушенный в любовных делах «тело хранитель», — простонала она уже тогда, когда поняла, что повода для истинного, а не притворного разочарования этот страстный сицилиец ей не даст. — Только не заставляйте разочаровываться.
Это были счастливые минуты ее женской самоуверенности. Она и мысли не допускала, что мужчина может разочароваться в ней. А ведь раньше такой грешок за ней водился: комплексовала.
Потом, уже возлегая на матрасе, Сардони не раз вспоминала прозрачные намеки Паскуалины и весьма сожалела, что не прислушалась к ним сразу же, невозвратимо потеряв уйму времени.
Однако прошло несколько дней, и все повторилось. После еще двух столь же страстных возлежаний в руке княгини вновь появился пистолетик.
— Никогда больше, — сказала она Нантино. — Даже думать не смейте. По глазам догадаюсь, что мечтаете о близости со мной, тотчас же пристрелю.
— В таком случае уже сейчас можете повнимательнее присмотреться, — хватило у сицилийца мужества достойно выйти из игры, — и со спокойной совестью стрелять.
Как и предыдущие, встреча эта происходила в крытом бассейне, поскольку у них обоих просто фантазии не хватало заниматься любовью еще где-либо.
— Гнусный «тело соблазнитель», — мелочно отомстила ему княгиня.
— Боже упаси, никаких греховных помыслов.
— Соблазнитель, — еще более решительно настояла на своём Сардони. — И таковым были всегда по отношению ко всем, вами совращенным.
— Но так хорошо, как с вами, мне было впервые.
— Мне тоже. Тем более что мне с вами… вообще было впервые.
— Тогда в чём дело? — появился в глазах Нантини тот проблеск надежды, за который в него действительно хоть сейчас можно было разрядить всю обойму.
— Именно в этом… что мне с вами таким вот способом вообще было впервые…
26
— О чём это он? — ещё более встревоженно спросила Люция, когда дверь за генералом Бургдорфом закрылась.
— Никому из них не хочется, чтобы я оказался под арестом, — ответил фельдмаршал, глядя куда-то в занавешенное пожелтевшей кроной дуба окно. — Все они, в том числе и фюрер, опасаются этого. Они этого попросту боятся, поскольку уже боятся не только русских, но и собственных солдат.
— А за что это маршал Роммель, прославившийся на весь мир своими сражениями в Африке, вдруг должен оказаться под арестом?! — воинственно подбоченилась Люция, которая никогда и никому не позволяла забывать, чья она супругами что сделал для рейха её «знаменитый полководец Роммель».
Эрвин подошел к стоявшему у камина столику, налил из графина немного вина и залпом выпил его.
— Они считают меня одним из главных заговорщиков, которые пытались выступить против фюрера.
— Но ведь ты не был этим самым «главным заговорщиком». Гитлера ты недолюбливаешь, это известно всем. Недолюбливаешь уже хотя бы потому, что знаешь его ближе многих других, поскольку возглавлял его личную охрану. Но большинство генералов недолюбливает его точно так же.
— Кто-то из арестованных во время допроса в гестапо сказал, что именно моя кандидатура рассматривалась в качестве преемника фюрера после убийства Гитлера.
Глаза Люции округлились от ужаса. Она поддерживала связь с женами многих фельдмаршалов и генералов, была в курсе того, как жестоко прошлись по ним развязанные Гитлером репрессии не только против самих заговорщиков, но и против всех тех, кто им сочувствовал или был заподозрен в сочувствии.
— Если фюреру об этом доложили, он тебе не простит, такого он не прощает, даже если никаких прямых доказательств твоей личной измены не получит. Хотя, знаешь, — с опаской взглянула она на дверь, — я больше боялась не этого.
— А чего… ты боялась?
— Тех сокровищ, которые ты доставил для фюрера из Северной Африки и от которых тебе ровным счетом ничего пока что не досталось.
— Да при чём здесь сокровища?! — нервно передёрнул плечами фельдмаршал. С уст жены уже не впервые срывался упрёк по поводу того, что он не сумел правильно распорядиться теми сокровищами, что протекали мимо его рук, словно песок сквозь пальцы. — Все они спрятаны, приказ мною выполнен.
— Разве ты не знаешь, что их называют не как-нибудь, а «сокровищами Роммеля»? Как только я впервые услышала об этом, у меня сердце сжалось от страха, — Люция подошла к графину, налила вина себе и мужу, и молча, не дожидаясь реакции Эрвина, опустошила свой бокал. — Ведь совершенно ясно, что, пока Роммель жив, ни Гитлер, ни Геринг с Гиммлером, не говоря уже о Бормане, не будут чувствовать себя полноправными владельцами этих сокровищ.
Роммель задумчиво повертел ножку бокала и рассеянно ухмыльнулся каким-то своим, совершенно безрадостным мыслям. «А ведь она права, — признал Лис Пустыни. — Возможно, теперь они пытаются убрать меня скорее не как соучастника заговора, а как хранителя тайны «сокровищ Роммеля». Он хотел высказать это вслух, но в это время в дальнем углу зала открылась задрапированная тканью дверь и вошел унтер-офицер Штофф.
— Прошу прощения, господин фельдмаршал, — взволнованно проговорил он, понимая, что вторгся в какой-то важный разговор, а может, и в сцену прощания. — Я вошёл с черного хода, через подвал. И пробирался по ложбине через парк.
