— Это и есть вилла «Орнезия».
— Неужели?! Потрясающее зрелище. Тогда какого дьявола мы стоим здесь? Пошлите своих людей, чтобы привели туда всю колонну Только первыми пустите минеров. Оборотень!
— Я здесь, господин полковник.
— Еще не навоевались?
— Нет пока.
— Штурмбаннфюрер, выделите ему десять гладиаторов и десять егерей, пусть пройдется по склонам, да так, чтобы выйти к морю по ту сторону виллы. Вы поняли меня, Оборотень?
— Еще как понял!
— Всех подозрительных — задерживать. Всяк сопротивляющихся — истреблять!
— Как и положено.
— Все остальные — за мной, к вилле. Умбарт, троих корсиканцев — в авангард. Пусть выяснят, что там, на вилле, в этом раю земном, происходит.
— Вилла на берегу Лигурийского моря! — мечтательно проворчал барон фон Шмидт. — Два часа в ее стенах стоят всей жизни. Только здесь начинаешь понимать, что война в Италии, кем бы она ни была затеяна, — всего лишь великосветское дерь-рьмо!
— Вам всерьез придется заняться своими манерами, барон, — заметил Курбатов. — Вот чего владелица виллы уж точно не потерпит — так это вашей плебейской невоспитанности.
Спустившись к подножию, полковник хотел было дождаться исчезнувших на вилле разведчиков, но увидев, что ворота распахнулись и в проеме возникли фигуры двух женщин в форме английских десантников, от излишних предосторожностей решил отказаться.
— Эй, вы кто такие?! — спросил их рослый солдат, высунувшись из-за мешков с песком.
— Отряд полковника Курбатова! — ответил князь. — Вас должны были предупредить.
— И отряд штурмбаннфюрера Умбарта, — добавил командир батальона СС. — Со своими корсиканцами, о появлении которых вас лучше не предупреждать!
— Так вы и есть Умбарт?! — человек что-то прокричал на непонятном Курбатову языке, перевалился через мешки и, скатившись по внешней стороне укрепления, побежал к воротам.
Таким же образом с радостными воплями начали оставлять свои позиции и другие защитники «Орнезии».
— Что-то мы не ощущали вашей поддержки, вояки, — упрекнул их Умбарт. — Бьюсь об заклад, что вы, сержант, — обратился он к тому, что бежал первым, — всю ночь проспали за своим пулеметом!
— Мог бы и вздремнуть, но кто-то до самого утра бесновался на прибрежных склонах.
Все это время женщины стояли, не проронив ни слова. Когда Курбатов был уже в пяти-шести шагах от них, они переглянулись и более рослая, рыжеволосая, осталась на месте, а та, что поэлегантнее, с растрепанными на ветру золотистыми волосами, пошла ему навстречу.
— Я не ошиблась: вы и есть тот самый князь Курбатов? — лишь приблизившись к полковнику, Мария-Виктория по-настоящему поняла, насколько громаден этот человек: рослый, широкоплечий, с невероятно большими ручищами, в которых автомат казался невесомой безделушкой. Он предстал перед ней, словно горный дух.
— Совершенно верно. Надеюсь, меня пустят сюда на постой, — Сардони вдруг уловила, что князь не очень-то обращает внимание на ее красоту, а смотрит как бы мимо нее. Уж не на Кристину ли?
— Можете считать, что приют вам обеспечен.
— А вы, стало быть, княгиня Мария-Виктория Сардони?
— Тоже верно.
— Мы все чертовски устали.
— Еще бы! Насколько мне известно, вы уже сутки блуждаете по окрестным ущельям.
— Очищали их от партизан, чтобы хоть несколько дней спокойно поблаженствовать на берегу Лигурийского моря.
— Из-за ваших блужданий нам пришлось провести тревожную ночь. Тем более что до сих пор партизаны нас не очень-то тревожили.
— Может показаться, что вы не рады нашему визиту, — мягко упрекнул ее Курбатов. Княгиня оказалась слишком близко от него, и полковник еле удержался, чтобы не прикоснуться рукой к ее волосам. — После такого боя женщины должны доставаться воинам как награды. Вы же ведете себя как воинственная амазонка.
— Тем не менее, стол для офицеров уже накрыт. И даже не на вилле, а на яхте.
— В таком случае можете считать, что всю ночь мы не перестреливались с партизанами, а распевали под стенами «Орнезии» горные серенады.
Умбарт, его корсиканцы-гладиаторы и все, кто спустился вместе с Курбатовым к вилле, уже вошли на ее территорию, а полковник и Мария-Виктория все еще стояли друг против друга, понимая, что все, что только что было сказано ими, является всего лишь неудачной прелюдией к тому истинному знакомству, которое им еще только предстоит.
— Так вот вы какой, князь… — вполголоса, чтобы никто не мог услышать ее, проговорила Мария-Виктория, едва заметно проводя рукой по его предплечью. — Я-то представляла вас совершенно другим. Более элегантным, аристократичным.
— Я вас — тоже другой, не столь убийственно красивой.
— Не расточайте лесть, полковник, оставьте это для намеченного нами офицерского бала.
— Всего лишь комплимент застенчивого рыцаря.
— Представляю, сколько врагов вам пришлось одолеть по пути сюда, чтобы иметь право на него, мой… застенчивый рыцарь.
34
Фельдмаршал в последний раз окинул взглядом Гору Крестоносца, Тропу Самоубийц, часовню с могилой рыцаря… Он уже всё понял. Ни ареста, ни суда не последует. В случае с ним фюрер решил не рисковать. Но и не церемониться. Вся «прелесть» задуманного Гитлером плана расправы с ним в том и заключалась, что он, фельдмаршал Роммель, якобы сам должен был судить себя и сам же, по собственному приговору искупая свои грехи, казнить.
Причем с общественной точки зрения всё будет выглядеть вполне благопристойно: фельдмаршал осознал, ужаснулся собственной оплошности и покаянно смирился. А что фельдмаршал решил спасти свою репутацию ценой собственной жизни, так это его личное дело. Таковой была его последняя земная воля.
Зато фюрер предстанет перед нацией и всем миром в виде всепрощающего благодетеля. Он запретит где-либо на официальном уровне упоминать о том, что Роммель замешан в заговоре, уже хотя бы потому запретит, что теперь это явно не в его интересах; он устроит «лучшему из своих фельдмаршалов, народному маршалу» самые пышные похороны и заставит журналистов писать самые лестные некрологи.
Да, это был взгляд всеземного прощания. Всё, что попадало сейчас в поле его зрения, приобретало некий особый смысл, особую символику и особое предназначение. Но именно этот прощальный взгляд породил в нем последний взрыв негодования, последнюю волну внутреннего, душевного бунта.
— Насколько я уразумел, мне вынесен приговор, — жестко молвил Роммель, когда «мерседес» миновал ворота его усадьбы. — И, судя по всему…
— Хватит сантиментов, Эрвин, — неожиданно резко прервал его адъютант фюрера, впервые решившись назвать по имени, что само по себе уже было плохим предзнаменованием. И водитель сразу же резко увеличил скорость.
