29
Октябрь 1943 года. Германия.
Замок Викингбург на побережье Северного моря.
Как только гросс-адмирал спустился в свой кабинет, ожил телефон и в трубке послышался прерывистый командно-рявкающий голос личного адъютанта фюрера обергруппенфюрера Шауба.
[69]
— Фюрера интересует, вернулся ли из похода в Антарктиду «Фюрер-конвой»? — как обычно, в своей манере, не прибегая ни к каким вступлениям и объяснениям, произнес он.
— Десять субмарин. Два отряда. Без потерь. Только что, — отчеканил Дениц.
— А сколько всего должно прибыть? — удивленно поинтересовался личный адъютант фюрера.
— Еще столько же.
— Так и доложить? — неуверенно уточнил Шауб, побаиваясь, как бы Дениц не предался одной из своих портово-кабачных шуточек.
— Если, конечно, им удастся пройти сквозь заградительные отряды противника без потерь.
— Что, действительно двадцать субмарин? — не скрыл своего удивления Шауб. — Это же целая эскадра!
— Еще десять подлодок остаются у берегов Новой Швабии, посменно осуществляя охрану ее морских границ и рейдируя на подступах к ним, — решил окончательно поразить его главком Кригсмарине.
— Так вот почему в последние дни фюрер так подолгу принимает у себя этих хиромантов из гиммлеровского института «Аненербе» и так подолгу застаивается над картой Антарктиды, которую прячет всякий раз, когда кто-либо… Впрочем, извините, гросс-адмирал, сейчас это не столь существенно, — неожиданно спохватился Шауб, понимая, что слишком увлекся, раскрывая секреты «фюрер-двора».
— Мы с вами оба понимаем, обергруппенфюрер, что вождь, очевидно, пребывает накануне какого-то очень важного решения, от которого, возможно, будет зависеть судьба германской нации, — вовремя пришел ему на помощь Дениц.
— Вы правы, господин Дениц, вы, как всегда, правы. Фюрер думает и решает за всех нас, за всю нацию.
«К сожалению, это действительно так. Он пытается думать за всех, и в этом трагедия и его как руководителя нации и верховного главнокомандующего, и всех нас», — мысленно ответил ему главком Кригсмарине, сожалея, что не может произнести эти слова вслух. Поэтому вслух он произнес только то, что важно было сейчас не столько для Шауба, сколько для фюрера:
— Главное, что нас с вами должно радовать сейчас, обергруппенфюрер, — что, несмотря ни на что, «Фюрер-конвой» в Германию все же прибыл.
— Об этом я и доложу фюреру, гросс-адмирал. Я доложу ему об этом! — почему-то все больше возбуждался Шауб, словно стал свидетелем какого-то сенсационного события. — Находитесь у аппарата.
Он уже давно положил трубку, а Дениц все пытался разгадать причину столь странного возбуждения адъютанта фюрера: то ли вождь Великогерманского рейха по каким-то причинам действительно очень ждал возвращения этой «волчьей стаи», то ли в последнее время Шаубу так редко приходилось радовать его приятными новостями, что рад осчастливить хотя бы этой?
В ожидании звонка фюрера гросс-адмирал подошел к окну и, скрестив руки на груди, какое-то время созерцал открывавшуюся ему часть бухты и западную сторону пронизанной штольнями подземной базы.
Предаваясь колдовскому ритму черных волн, размеренно ударяющихся в поросший густым кустарником пологий склон скалы,
[70]
несведущему человеку трудно было предположить, что где-то в глубинах ее, в уходящих далеко под материк капонирах, притаилось два десятка субмарин; и что сотни военнопленных трудятся сейчас в этом подскалье, чтобы, углубив и расширив его, позволить лодкам заходить в штольни-доки, не всплывая, а значит, никоим образом не выявляя своего присутствия.
Дениц уже дал указание вызвать к себе для доклада командира экспедиции коммодора Вилли Штауфа и теперь нервно посматривал на часы. Ему очень хотелось, чтобы в момент разговора с фюрером коммодор уже находился в его кабинете, хотя и понимал, что рассчитывать на столь спешное прибытие Штауфа почти нереально. Как понимал и то, что коммодору, несколько недель проведшему в чреве субмарины, сейчас не до походов к главнокомандующему Кригсмарине. Ему бы ощутить под ногами землю, надышаться свежим морским воздухом, полюбоваться видениями родной земли и, конечно же, ощутить рядом с собой тело какой-нибудь истосковавшейся по крепким мужским объятиям соблазнительной германки.
Закрыв глаза, Дениц блаженно вздохнул по тем временам, когда и сам он вот так же возвращался в порт Киля или Гамбурга, в любой другой порт мира. Какие это были прекрасные часы ощущения земной тверди и своей собственной молодости! Но как же чертовски давно выходил он последний раз в море! Может, плюнуть на все, что здесь происходит, и тоже повести одну из «стай» к Новой Швабии? А что, пятьдесят два года… Всего лишь. Для настоящего «морского краба» это даже не возраст. Хотя какой смысл в подобных походах сейчас, когда идет война, и все порты Европы, в которые ты раньше мечтал зайти, давно превратились в порты врагов рейха?
«Просто в душе ты все еще остаешься просто моряком, — сказал себе Дениц, все еще стоя у окна-бойницы с закрытыми глазами. Ему казалось, что так — у окна, но не открывая глаз, — он лучше видит море, глубже ощущает и более контрастно воспринимает его. — Забывая, что моряк ты все же военный, а это не одно и то же. Тогда, в 1910-м, ты поступил в Имперское военно-морское училище в Киле, не особо придавая значения тому факту, что оно хоть и морское, но все же военное. А через два года тебя перевели в училище в Мюрвике, но тоже военно-морское. Тебе еще повезло тебе пришлось побывать во многих портах и странах, не в пример многим твоим сверстникам, так все жизнь проведших на каком-нибудь минном тральщике, не выходившем дальше германских территориальных вод».
Усевшись в кресло у камина, Дениц с удовольствием откинулся на его кожаную спинку и положил ноги на журнальный столик. Это была его любимая поза, которую он редко мог позволить себе в рабочем кабинете в Берлине, но в которой с удовольствием благоденствовал здесь, в своей северной резиденции. Конечно же, здесь «растленно» действовал на него этот старинный, прекрасно реставрированный голландскими мастерами-узниками камин, усаживаясь возле которого, Дениц начинал чувствовать себя устранившимся от каких-либо дел аристократом. И это он, сын скромного инженера-оптика из фирмы Карла Цейсса!
