— …То что произойдет, генерал? Нет, действительно, что тогда произойдет? — оскалился он в хищной ухмылке. — Реки выйдут из берегов? Альпы рушатся?
— Я немедленно свяжусь с фюрером!..
Поначалу Франк лишь едва слышно хихикнул, затем рассмеялся и наконец, заражаясь собственным смехом, разразился настоящим хохотом. Коллер так и не понял: то ли подполковник действительно так неудержимо завелся, то ли в нем вулканически взрывался, поугасший было талант провинциального актера.
— Напомню вам, бывший генерал, что, начиная с июля 1944 года, спектакли с участием предателей фюрера и Германии мы обычно устраиваем на Принц-Альбрехтштрассе
[81]
.
— Но я — генерал, и только фюрер вправе…
— Мне наплевать на то, кем вы были раньше, — торжествующе ухмыляясь, произнес оберштурмбаннфюрер, делая ударение почти на каждом слоге, словно учитель младших классов. — С этой минуты все вы — государственные изменники, а значит, уже никто. Но, учитывая ваши былые заслуги, генерал, — провел полковник СС стеком по увешанной наградами груди Коллера, — сообщу: мы действуем по личному приказу Бормана, поступившему из главной ставки фюрера. Этим приказом мне было велено арестовать бывшего маршала Великого германского рейха
[82]
Геринга, объявленного фюрером государственным изменником.
— У вас имеется письменный приказ? — дрожащим голосом по-интересовался Геринг. Разве мог он признаться кому-либо, что, даже находясь на вершине власти и славы, панически боялся гестапо?!
— …И, как я уже сказал, — проигнорировал его излишнее любопытство оберштурмбаннфюрер СС, — все вы обвиняетесь в государственной измене. Кстати, кто такой, — брезгливо поморщился он, — этот самый доктор Ламмерс? Он где-то здесь, в здании?
— Нет, он в ставке фюрера «Бергхоф», — ответил вместо генерала майор Инген. — Кстати, господин Ламмерс является начальником рейхсканцелярии, а также канцелярии ставки фюрера.
— Об аресте этого мерзавца поступил особый приказ заместителя фюрера господина Бормана. В этом приказе так и сказано: «… И немедленно арестуйте этого мерзавца Ламмерса». А, в отличие от вас, господа предатели рейха, мы приказы высшего командования выполняем самым надлежащим образом.
— Но ведь Борман не имеет права отдавать подобные приказы, — наконец-то прорезался голос у Геринга. — Фюрер, очевидно, не знает о них.
— Все приказы, которые поступают в эти дни из бункера рейхсканцелярии, исходят только от самого фюрера, — назидательно объяснил ему эсэсман. — Даже если фюрер и не догадывается о них!
43
Март 1945 года. Германия.
Замок Викинбург, ставка «фюрера подводных лодок» гросс-адмирала Карл Деница.
К тому времени, когда слово взял Консул, бригаденфюрер Ропп и обергруппенфюрер Мюллер уже покинули замок. Ропп — потому, что ему разрешили быть свободным, а Мюллер отпросился у Гиммлера, заявив, что ему нужно быть в Берлине и готовиться к докладу фюреру.
— К докладу фюреру. Конечно же, к докладу фюреру… — безынтонационно как-то повторил Гиммлер, выслушав его объяснение, и непонятно было: поверил он обер-гестаповцу рейха или, как всегда, когда речь заходила о Мюллере, подверг сомнению.
Что касается Скорцени, то он не сомневался, что это бегство из замка заговорщиков, выражаясь словами Шелленберга, — очередная «пакостная хитрость Мюллера», и в то же время не понимал, как можно отказываться от возможности пообщаться с человеком из иной цивилизации, по существу из иного мира.
— Вы уж тут без меня посовещайтесь, друзья мои, — молвил шеф гестапо Кальтенбруннеру, прощаясь. Гестаповский Мюллер давно завоевал себе право обращаться к своим начальникам с той же бесцеремонностью, как и к подчиненным. — А старина Мюллер выполнит тот приказ, который получит. Хотя, как я понимаю, в антарктической Рейх-Атлантиде воссоздание гестапо как такового не предусматривается.
— Что станет величайшим благом для нее, — заметил гросс-адмирал Дениц.
— Грустно шутите, Дениц? Вам бы только задеть старика Мюллера за живое.
Прежде чем дать согласие на уход обер-гестаповца, Кальтенбруннер взглянул на Гиммлера, и лишь когда тот согласно кивнул, сказал:
— О задачах гестапо в осуществлении операции «База-211» вас, господин Мюллер, уведомят. — И тотчас же, вслед за Гиммлером, демонстративно уставился на Консула. Остальные последовали его примеру.
Консул поднялся, подошел к столу с противоположной от Гиммлера стороны и остановился там — рослый, по-эллински красивый, уверенный в себе.
— Я хочу знать, господин Гиммлер, находятся ли в этом зале люди, которые действительно готовы взять на себя ответственность за судьбу рейха, за исход его последних дней здесь, в Германии?
— Здесь находятся именно такие люди.
— Эти люди, — обращался он в рейхсфюреру так, словно никого из тех людей, о которых шла речь, в зале не было, — действительно осознают, к какой стадии разрушения и уничтожения пришли их страна и их народ?
— Да, они осознают.
Они осознают, что все то, что они сейчас услышат, как и те решения, которые здесь будут приняты, подлежат обету вечного молчания? — уточнил Консул.
— Полагаю, что осознают.
Консул Внутреннего Мира выдержал паузу, при которой так и не встретился взглядом ни с одним из участников совещания, ибо взгляд его был обращен куда-то вдаль, в никуда, и продолжал: — Все ли из присутствующих здесь готовы пожертвовать собой во имя сотворения Четвертого рейха как естественного наследника вашего Третьего рейха? Предупреждаю: это вопрос принципиальный.
Гиммлер и Борман переглянулись и вместе перевели взгляд на гросс-адмирала.
— Я всегда считал, что флот служит не Гитлеру, а Германии, — пожал плечами Дениц. — Гитлер — всего лишь олицетворение власти гибнущего рейха.
— И потом, что еще можно закладывать на руинах Третьего рейха, — поддержал его Кальтенбруннер, — как не фундамент рейха Четвертого?
— …Дьявол меня расстреляй! — завершил его мысль Скорцени.
— Продолжайте, господин Консул, — молвил Гиммлер, — Мы — именно те люди, на которых вы можете положиться. — В таком случае дальнейшие наши действия должны быть такими. Если фюрер решит, что долг обязывает его до конца, до последней возможности, до последнего защитника рейхсканцелярии оставаться в своем бункере, то у него будет только один достойный выход — уйти из жизни, приняв капсулу с ядом или выстрелив себе в висок. Как вы думаете, господин Борман: готов ли фюрер принять решение до конца оставаться на своем посту, а затем уйти из жизни, как подобает истинному фюреру? Борман почему-то поднялся, но затем, осознав, что перед ним не фюрер и даже не Гиммлер, вновь сел; нервно как-то облокотился на стол и так же нервно убрал оттуда локоть, чтобы столь-же безуспешно попытаться по-наполеоновски скрестить руки на груди. Но при всех этих жестах и движениях выражение лица у него оставалось по-идиотски наивным.
