«Странно, — подумалось ему, — что этот громила до сих пор не разбросал всю эту почтенную публику и не высадил зарешеченное окно вместе со значительной частью стены».
— Вы изучаете его, словно ученые мужи из Французской. академии — вновь приобретенное полотно Рембрандта, — язвительно заметил Штубер, останавливаясь рядом с хирургом. — Понимаю: авторитет эксперта… К тому же мните себя хранителями Лувра, причем из тех, кого не успели испытать на еще более совершенный вид искусства — газовые камеры…
— Тем не менее, пациент готов.
— К чему?
Хирург по-гусиному повел шеей, сквозь запотевшие стекла очков еще раз взглянул на раны Отшельника, затем, уже увереннее — на гауптштурмфюрера.
— К чему прикажете, господин гауптштурмфюрер: к расстрелу, виселице, все к той же газовой камере, наконец.
«Величайший психолог войны» тоже, хотя и куда более скептически, осмотрел едва затянувшиеся раны Отшельника, множество мелких ран и следов от побоев на его теле, и воинственно оскалился.
— В ваше распоряжение предоставили идеальный человеческий материал, господин хирург. А вы даже не способны по достоинству оценить это.
— Экземпляр редкостный, согласен, — почесал лейтенант-медик натертую оправой переносицу. — Но есть в нем что-то от вымирающего племени демонов. Оставите его нам еще на несколько дней или же прикажете «завернуть»?
— Прикажу.
— Немедленно? Следовало бы еще раз наложить повязку. Этот увалень почти не контролирует свои движения и поражающе нечувствителен к боли.
— Ну, знаете… я мог бы предоставить вам и куда убедительнее свидетельства исключительной исключительности сего экземпляра. Вот только свидетелей, способных подтвердить мои доводы, он постарался убрать.
— Обычно я стараюсь не вникать в мирские грехи и забавы моих пациентов, — произнес хирург тоном смиренного перед Богом и судьбой пастыря.
— В священники бы вам, а не в медики.
— Перевяжите его, — обратился хирург к ассистенту, присутствовавшему здесь скорее из соображений безопасности, нежели из необходимости выполнять свои профессиональные обязанности. — И через десять минут доставьте в ординаторскую. Часовой, сюда!
Штубер проигнорировал жест, которым хирург предложил следовать за ним, и, отойдя к окну, принялся с интересом наблюдать, как, даже в присутствии часового и офицера, худощавый фельдшер с некоторой опаской подступается к Отшельнику.
Два дня назад гауптштурмфюрер получил приказ вместе с двумя своими людьми явиться в «Регенвурмлагерь», чтобы вступить в должность начальника местного отдела службы безопасности СС (то есть отдела СД). Однако он решил, что ослаблять его антипартизанскую группу только для того, чтобы заполнить безобидную вакансию в «СС-Франконии», в Берлине не стали бы.
Командир группы «Рыцарей рейха»
[37]
прекрасно понимал, что в таинственное подземное логово СС его загоняют ненадолго и только для того, чтобы ознакомился с ним, обжил и советами своими подготовил офицерский корпус гарнизона к действиям в условиях огромного подземелья, до выходов из которого русские, судя по всему, рано или поздно доберутся. То есть к действиям уже в условиях вражеского тыла, с применением партизанских методов войны.
Штубер признавал такое решение логичным. Если уж и готовить для «СС-Франконии» какую-то особую диверсионную группу, то, конечно же, его.
— Вам была предоставлена возможность сотворить скульптурную «голову Христа» и лучшую виселицу второй мировой, — когда Штубер заговорил по-русски, фельдшер и часовой вздрогнули и застыли, словно в ожидании выстрела в спину. — Не цените, Отшельник. Кому еще из мастеров было позволено создать лучшую виселицу рейха? Кому еще было даровано право возвести самую величественную |И виселиц Второй мировой?
— У тебя бы это получилось лучше, эсэс, — неожиданно Зычным басом отозвался Орест. — Ты уже сотворил из меня «живое распятие».
— Каюсь, от лестных слов уши мои не вянут. Но самокритично замечу, что «вознестись» после распятия вам, господин Гордаш, как это ни странно, так и не посчастливилось. Но тут уж претензии не ко мне, а к Господу. Хотя, даже не имея его позволения, мы вас воскресили.
— Ради чего? — Восседавший на перевязочном столе Отшельник казался каким-то устрашающе гороподобным.
Услышав его вопрос, фельдшер, очевидно, немного сведущий в русском, прекратил перевязку и тоже вопросительно уставился на Штубера, словно и его этот вопрос мучил |ак же, как и Гордаша.
— Я ждал, когда вы зададите подобный вопрос, Отшельник. Я ждал его. — Штубер уселся на подоконник, и, расстегнув кобуру, как бы невзначай оперся ладонью о рукоять Вальтера. Он знал повадки сего блудного сына Славянин, Знал силу его ярости и решил не рисковать. — А ведь действительно: ради чего мы вас воскрешали? Самое время порассуждать.
В ту же минуту на местечко обрушился ливень. Под порывами ветра мощные косые струи били в окна короткими очередями, угрожая разнести и без того потрескавшиеся под ударами бомб и артобстрелами стекла. Штубер понимал, что в эти минуты природа пытается излагать каноны своей собственной философии, и этим тоже вдохновляла его.
— Одни ввязываются в войну только ради того, чтобы Истребить как можно больше врагов, другие — чтобы утвердиться в образе сверхчеловека. Третьи — в надежде добыть чины и трофеи, завоевать «жизненное пространство», просто излить собственную ненависть к роду человеческому…
— Но больше, куда больше тех, кто вообще не желал ввязываться в нее, — сквозь едва слышимый стон проговорил Отшельник.
— Об этих мы говорить не будем, господин бывший семинарист. Они не достойны настоящей, великой войны. Они слишком жалки для нее.
— «Слишком жалки» для войны? — удивленно повел подбородком Отшельник. Определение ему явно понравилось.
— Высшая несправедливость вечно воюющего мира в Том и заключается, что чаще всего в войне выживают именно те люди, которые, по мнению полководцев, недостойны войны, ибо слишком жалки для нее. Однако отвлечемся от сострадания к жертвам войны. Вернемся к тем истинным профессионалам войны, которые творят ее, как великое искусство, как ритуал жертвенности человеческой цивилизации, как богоугодное священнодействие ее героев.
Война — и есть то неминуемое, богами завещанное нам жертвоприношение, которое человечество во все века и на всех этапах своего развития подобострастно возлагало на жертвенник своего физического, духовного и научнотехнического самоусовершенствования. В моем представлении, рядовой Гордаш, вы — один из ее творцов. Ее уникумов.
— Вы не правы. Солдат из меня никакой.
— Просто какое-то время вы видели себя в иной ипостаси — в ипостаси Отшельника. Война — величайшее из искусств, в котором находят себя далеко не все; и даже те, кто искренне стремится найти себя в нем, — достигают этого не сразу.
