Младший лейтенант плавал плохо: медленно и шумно. Но это только отвлекало внимание Рашковского и еще двоих подошедших откуда-то бойцов. Тем временем Штубер вновь нырнул и вынырнул метрах в пятнадцати. Он старался держаться против течения, чтобы его не сильно сносило. Ниже по течению по нему могут открыть огонь русские. Четыре-пять таких ныряний и он будет у противоположного берега.
Под воду Штубер уходил неглубоко, но держался там как можно дольше. В диверсионной школе, где он проходил специальную, «водную», подготовку, тренер по плаванию не зря считал его своей находкой: Штубер действительно плавал, как дельфин. Его даже рекомендовали использовать для операций на флоте — в то время уже создавалось несколько отрядов диверсантов-«амфибий» по образу тех отрядов, которые еще раньше начал формировать для итальянских диверсионных служб князь Боргези. Однако Штубера эта перспектива не прельщала. У него другая стихия. Когда решалось: быть или не быть ему морским диверсантом, представителю «Школы амфибий» он так и сказал: «Море — не моя стихия. Горы, лес — это да, но только не эти ваши лягушачьи заплывы». Тот, конечно, обиделся. К тому же испытания Штубер прошел прекрасно. Но выбор есть выбор, и оставался он за бароном фон Штубером. Тем более что жать на него не решались: сын генерала как-никак! Многих вообще удивляло, что он, аристократ, избрал стезю диверсанта. Имея такого отца, Вилли мог делать свою карьеру по штабам.
— Эй, лейтенант! — донеслось с берега. Но теперь голос принадлежал Рашковскому. — Лейтенант, вернись!
— Да ведь он же ушел, гад! — последнее, что услышал Штубер, погружаясь уже почти посреди реки. И даже отсюда голос младшего лейтенанта казался удивительно мягким и певучим. Что особенно явственно ощущалось под аккомпанемент посланных вслед оберштурмфюреру автоматных очередей, пули одной из которых вошли в воду у его темени, как только он в очередной раз вынырнул.
— Соображать надо было раньше, рус Иван, — прохрипел он, сплевывая холодноватую, пропахшую бензином и речной тиной воду. И мысленно подытожил: «Если на том берегу меня не пристрелят, такой переход линии фронта будут считать классическим».
11
Он стоял перед Громовым — высокий, сутулый, до измождения худой, весь какой-то несуразный в нескладности своей несолдатской и даже немужской фигуры, и по-старчески горбился. Даже докладывая о своем прибытии, он смотрел в пол и, покашливая, нервно передергивал плечиками-дощечками, с которых шинель свисала, словно с вешалки.
— Ну, что случилось, красноармеец Сатуляк? — как можно вежливее спросил лейтенант, прохаживаясь перед ним. — Я ведь видел вас во время тревоги. Понаблюдал за вашими действиями. Все было в норме. Действовали не хуже других.
— Не могу я, товарищ комендант, в этой могиле. Не могу — и все. Хоть стреляйте. Или самому застрелиться.
— А что, это не исключено. На фронте, красноармеец Сатуляк, такое тоже возможно. Трусов и прочих «отказников» здесь расстреливают. Перед строем. Как, впрочем, и самострелов.
— Дак с молодости у меня это… Когда-то, еще в детстве, меня в пещере присыпало. Тут у нас, знаете, карстовые пещеры… ну, пошли мы с дружком… Он раньше почувствовал опасность и был ближе к выходу. Вот и выскочил. А я, значится, остался… Откопали уже еле живого. С того времени, где бы ни оставался один, пусть даже в закрытой комнате, сразу начинаю задыхаться…
— Что же вы сразу не сказали об этом?! Еще тогда… Когда вас зачисляли в состав гарнизона?
— Да говорил я, говорил… Объяснял. Но офицер, вот вроде как вы… Еще и пригрозил: «Ты мне эти отговорки брось! Где приказано, там и будешь служить».
— Если подходить сугубо по-армейски, в принципе так оно и должно быть, — признал лейтенант.
— В первые дни я почти все время на посту стоял, у входа, старшину упрашивал и… стоял. А ночью старался подольше бывать на улице или укладывался у амбразуры. Но это сейчас. Когда еще можно выходить. А потом? Бои начнутся — могу не выдержать.
— То есть как это вы «можете не выдержать», красноармеец Сатуляк? — незло, а скорее удивленно переспросил Громов. — Побежите сдаваться в плен, что ли?
— Нет, — вобрал тот голову в плечи-крылышки. — В плен — нет. Да и кто меня из дота выпустит?
— Это точно.
— А только не выдержу я. Всякое может статься. Отпустите меня, товарищ комендант. Переведите в другой взвод. Там, в окопах, я хоть человеком себя буду чувствовать, а не скотиной, насмерть перепуганной, на бойню приведенной.
— Хватит причитать. Вы же солдат… Просто не хотите взять себя в руки, набраться мужества, чтобы перебороть… Ведь, наоборот, в доте вы защищены от бомб, снарядов, пуль. Вон, Конашев как хандрил. Но ничего, во время тревоги пересилил себя, в роли заряжающего действовал нормально.
Сатуляк молчал. Громов тоже умолк. Весь запас его красноречия был исчерпан. Читать бойцам нотации он не умел, да и считал это недостойным офицера. Однако молчание не могло длиться вечно. Нужно было как-то завершить разговор, а главное — решать судьбу этого антисолдата.
«Вот ведь сотворил же Господь! — думал он, глядя на Сатуляка. — Если бы все мужчины были такими, сама идея создания армии… оказалась бы абсурдной. Но и война, правда, тоже. В ней просто не было бы смысла. Вот она какая философия открывается».
— Так что будем делать, красноармеец Сатуляк? Тут вот мне бойцы подсказывают, что нужно бы сообщить вашим родным. Так прямо и сказать им, что вы — трус. Пусть, мол, знают. Я, конечно, против такого решения, но сами понимаете… Стоять у амбразуры рядом с трусом, командовать им… Почему вы молчите, Сатуляк?
— Я немца не боюсь, товарищ комендант. Я этого… я могилы каменной этой боюсь…
— Ах, могилы вы боитесь? Каменной? Отличная, кстати, могила, что вы против нее имеете? На войне, где хоронят в воронках от снарядов да старых окопах, о такой можно лишь мечтать. Могила ему, видите ли, не нравится!
— Насмехаетесь, товарищ лейтенант.
— Не насмехаюсь, а стараюсь понять, что происходит, размышляю. А ведь тоже мог бы сказать: «Где приказано, там и служи».
— И скажете, — ничуть не усомнился Сатуляк, удивляя лейтенанта своей беспардонностью.
— Ладно, красноармеец Сатуляк, завтра утром я свяжусь с командиром батальона, и мы решим вашу судьбу. А пока выполняйте все, что прикажут. Иначе придется закрыть вас в санитарном блоке и держать взаперти, в темноте, пока не излечитесь от всех своих страхов. Ясно?
— Да ясно, конечно.
— Не «ясно, конечно», а «так точно, товарищ лейтенант». Все, кругом!
Сатуляк потоптался на месте, совершая нечто похожее на поворот кругом, и, согнувшись так, словно пролезал через дырку в заборе, вышел из командного отсека. От одного вида его Громова передернуло: «Ну и послал же мне Бог вояку! С такими здесь долго не продержишься! Может быть, и в самом деле мужчинам нашей цивилизации стоит выродиться в таких вот “сатуляков”? Ибо только в этом и есть единственное спасение от войн?» — посетила его шальная, «разгильдяйская», как лейтенант сам ее определил, мысль.
