— Вызови пулеметный и артиллерийский, — приказал Кожухарю. — И потом, взяв в руки обе трубки, скомандовал: — По два человека у орудия, двое — в пулеметной точке. Остальные — наверх, в цепь!
Один немецкий автомат он схватил сам, другой дал Кожухарю и, рассовав по карманам рожки-магазины, выбежал из дота.
— Рашковский! — крикнул он из окопа. — Разворачивай своих бойцов веером, в цепь! Перекрой подходы к террасе. Пулеметчики, — приказал через амбразуру, — отсекайте немца от окопов!
Кажется, они подоспели вовремя. Как только бойцы Рашковского и Горелова перебежками развернулись в цепь и залегли, из прибрежных окопов вырвалось до полуроты фашистов, стремившихся с ходу зайти в тыл доту. К счастью, Громов успел рассыпать бойцов по террасе, образуя второй заслон. С этой террасы немцы просматривались, как на ладони, и вскоре прицельным огнем, поддерживаемые пулеметами, красноармейцы добрую половину их уничтожили, остальных заставили залечь и ползком попятиться к реке. Причем странное дело: увидев, что немцы пятятся, бойцы прекратили огонь и сопровождали их ползанье криком, свистом и улюлюканьем. На немцев это действовало похлеще, чем пальба.
Громову уже казалось, что бой выигран. Так оно и было бы, если бы из окопов и из-за береговой линии не нахлынула новая волна наступающих. На какое-то время она буквально захлестнула тех, что залегли, но поднять и унести их вместе с собой так и не сумела. Именно в эти минуты артиллеристы дота метко, один за другим, положили два снаряда в самую гущу врага. Заработал и откуда-то взявшийся на гребне склона пулемет.
Почувствовав, что ситуация меняется к лучшему, Рашковский и Горелов сразу же начали поднимать своих солдат в контратаку. Вместе с ними подхватился и кое-кто из бойцов гарнизона, хотя от их командира приказа контратаковать не было. В то же время появилась довольно жидковатая цепь возле еще не захваченных врагом окопов батальона…
«Что они делают?! — изумился Громов, увидев все это. — Зачем?!» Он даже крикнул своим: «Назад! Залечь!» Но, поняв, что уже поздно, что теперь нужно во что бы то ни стало поддерживать атаку бойцов прикрытия, тоже вскочил и с криком: «Гарнизон, в атаку!» — помчался по склону, навскидку, над головами красноармейцев, поливая немцев короткими очередями. Однако пулеметчики сразу же умолкли, боясь перебить своих, а плотность огня контратакующих была ничтожной, поскольку стрелять на бегу из винтовок было неудобно, а в контратаке — еще и опасно.
Этим и воспользовались немцы. Рассыпавшись по склону и пятясь к окопам, они встретили их свинцовым ливнем своих шмайсеров.
— Залечь! Всем залечь! — скомандовал, падая за валун, Громов, когда последние фашисты, поддерживаемые своими из окопов, начали отстреливаться, уже отползая. Он понял, что контратака не удалась и теперь нужно было спасать солдат.
Правда, несколько наиболее отчаянных бойцов все же успели пробиться к окопам. Однако стать «ангелами победы» им не суждено было — гитлеровцы сразу же скосили их, ибо плотность огня на этом пятачке плацдарма действительно оказалась неимоверной. К тому же из-за прибрежного холма немцев начал прикрывать пулеметчик.
— Назад! Офицеры, отводите бойцов!
Он слышал голос Рашковского, который снова пытался поднять своих в атаку, но бойцы тоже поняли всю губительность этой затеи, залегли и, повинуясь командам Громова и инстинкту самосохранения, начали отползать к воронкам, за камни, в овражек…
— Куда? Какого черта?! — воспротивился Рашковский, тоже залегший за камень. — Смять их! Выполнять приказ!
Однако в доте поняли маневр Громова и, как только пехота отползла, снова заговорили орудия «Беркута», ожили пулеметы. И хотя, выпустив по пять-шесть снарядов, пушкари вынуждены были перенести огонь на реку, где от противоположного берега готовилась отойти новая волна десанта, пулеметы буквально втиснули оставшихся фашистов в окоп, не давая им высунуться. А это уже была совершенно иная ситуация. Совершенно иная. Вот теперь не грех поднимать людей.
— По одному! — скомандовал Громов. — Короткими перебежками! В атаку! — И первым сделал бросок к берегу.
Поняв, что им не удержаться, остатки десанта начали выползать из окопов, отходя к самой воде, за спасительные обрывы. Однако новый залп орудий накрыл их и там.
Первым ворвавшись в окоп («вот он я — ангел победы!»), Громов в упор выстрелил в бросившегося на него фашиста и, подхватив его автомат, открыл огонь по тем нескольким немцам, что успели войти в воду.
Но оказалось, что немца Громов не убил, а только ранил. И лишь в последнюю секунду лейтенант заметил, как тот приподнялся в окопе, чтобы ударить его штыком в спину. Не оборачиваясь, Андрей отбил его ногой к стенке траншеи, выпустил еще одну очередь по бредущим мелководьем немцам, и вдруг… на глаза ему попался подсумок с гранатами, точно такими же — с длинными деревянными ручками, какие он видел у десантников-бранденбуржцев. Одной из них ударом по голове он добил вновь пытавшегося броситься на него немца и, выдернув чеку, метнул ее за холм, откуда все еще огрызался пулемет.
Когда же тремя прыжками он достиг этого холма и скатился с него, то увидел, что один пулеметчик уже мертв, а другой стоит на коленях и, согнувшись, зажимает руками разорванный живот.
Лучшее, что он мог бы сделать сейчас для этого человека, — помочь ему умереть. И, наверное, это было бы человечнее. Но что-то сдерживало Громова от «выстрела милосердия», как называли его когда-то в старину в русской армии.
Предоставив раненого его судьбе, он развернул пулемет и остаток ленты выпустил по возвращавшимся к тому берегу лодкам и плотам гитлеровцев, понявших, что и этот десант они проиграли.
— Кожухарь! — позвал он. — Ко мне!
— Кожухарь убит, товарищ лейтенант! — ответил ему кто-то из бойцов гарнизона.
— Что?! Кожухарь убит?! — переспросил он с таким изумлением, словно речь шла о чем-то совершенно невероятном.
— Так ведь убит.
— Тогда вы — ко мне!
Это был кто-то из артиллеристов. Фамилию его Андрей так и не сумел вспомнить. Он приказал ему взять две колодки с патронами, а другому бойцу, Пирожнюку, из пулеметного, — собрать автоматы, патроны и гранаты, и, прихватив пулемет, перебежал назад, в траншею.
— Что ж ты делаешь?! — набросился на него Рашковский, который, как видно, уже не мог дождаться его возвращения. — Ты же всю контратаку сорвал! Ты сорвал ее, понял?!
— Товарищ старший лейтенант! Я прошу…
— Да плевал я на то, что ты просишь! По какому праву ты заставил моих бойцов залечь? Под трибунал захотел, ты, лейтенантишко?!
— Старший лейтенант, прекратите истерику! — попытался успокоить его незнакомый Громову капитан, принявший командование пехотным батальоном. Ему было за сорок. А серое землистое лицо выдавало в нем человека усталого и больного. — Давайте спокойно обсудим ситуацию.
— Здесь не обсуждать, здесь судить надо.
— Или награждать, — обронил капитан. — Этого лейтенанта. За исключительную храбрость. По прежним временам это Георгиевский крест, как я полагаю.
