— Да-а, — тяжело вздохнул Громов, пораженный этой неожиданной вестью.
— Жаль, что он не смог пробиться. Мы бы еще повоевали.
— Как видишь, мы о вас не забываем.
— Ваши артиллеристы старательно поработали, товарищ лейтенант. Чувствуется класс.
— Еще бы! Что с Зоей? С Малышевой что, спрашиваю?
— Вышла она. Еле уговорили.
— Так все-таки вышла?! — оживился Андрей.
— Вместе с раненым бойцом. Немцы сначала не заметили их, однако потом всполошились.
— Но она жива?
— Последнее, что я видел: когда она заползла за валун, фашист бросил гранату, но тот, раненый который, прикрыл санинструктора своим телом. Точно видел. Сверху кричали, что вроде бы она потом заползла в щель между камнями. Там и лежит. Когда стемнеет, бойцы попытаются вырвать ее. Осталось проползти метров двадцать — не больше.
— Спасите ее. Обязательно спасите, сержант. Так и действуйте.
— Знакомая ваша, товарищ лейтенант? — Возможно только потому и спросил, что хотелось продлить разговор. Голос Громова для сержанта из осажденного дота был сейчас голосом из какого-то иного мира.
— Теперь они, эти девушки, все — наши «знакомые». Настолько «знакомые», что стоит погибать за них, как погиб тот раненый, спасая. Кстати, как его фамилия?
— Гуржов.
— Таких бойцов, сержант, нужно называть поименно. И помнить их. Красноармеец Гуржов… Не имел чести знать. А ведь геройский был парень. Кожухарь! — позвал он, попрощавшись с сержантом.
— Да.
— Скажи Марии, что Зоя Малышева жива. Она вышла из дота и находится где-то в тылу.
— Но ведь… он сказал…
— Малышева уже далеко, в глубоком тылу, — резко осадил его Громов.
— Понял: в глубоком тылу.
— Извини, кажется, опять нарек тебя Кожухарем. Устал поправлять меня?
— Не стану я больше поправлять, товарищ лейтенант. Зато, когда меня убьют, вы кого-то еще долго будете называть Петрунем. О Гуржове — это вы верно… Когда вспоминают, оно и мертвому земля мягче кажется.
— Комендант, — появился на пороге Крамарчук. — Посмотри в окуляр на тот берег. Полюбуйся, как он полыхает.
— Вижу, — ответил Громов, пошарив перископом по склону долины.
— А ты присмотрись, что горит. Они там, за сарайчиком, танк замаскировали. Три снаряда напрямую по нас заядренил. Но потом Газарян его так припудрил, что из него клочья полетели. Как думаешь, рванет?
— Думаю, что должен.
Они побежали в артиллерийскую точку и несколько минут с жадностью всматривались через бинокль в озаренные заревом пожара вечерние сумерки. А когда на противоположном берегу раздался мощный взрыв, все, кто был в точке, встретили его криком «ура!» и бросились обнимать Газаряна.
— Слишком много эмоций, — сдержанно заметил Громов. — Эмоции на войне — это уже роскошь. А вот то, что Газарян записал на наш счет немецкий танк, — божественно. Крамарчук, — отозвал он сержанта, — на два слова. — А когда тот вышел в переходной отсек, негромко произнес: — Надо бы спасти нашего санинструктора. Понимаю, это против приказа, но… Как ты на это смотришь?
— В доте она нужна. Но видеть, как такая женщина погибает вместе с нами…
— Вот и поговори с ней. От себя. Нужно решить.
— Прямо сейчас и отправить ее?
— Сейчас, сегодня, нельзя. Потянем до завтрашнего вечера, когда угроза окружения дота станет реальной.
26
У поваленной деревянной ограды их окликнул часовой, но пулеметчик знал его лично. Это избавило Штубера от долгих объяснений с ним, как, впрочем, и с офицерами, которые неминуемо вышли бы выяснять, что происходит. Объясняться с ними голышом, в присутствии солдат — не самое достойное занятие для барона и оберштурмфрера СС.
— В дом первым, — негромко приказал он пулеметчику, только теперь понимая, как здорово ему повезло с этим верзилой. — Пока я войду, сообщи, что с того берега, из тыла русских, прибыл офицер гестапо.
Штубер взял у часового флягу, открыл, понюхал: шнапс. Часовой оказался достаточно трезв, чтобы сразу же предложить этому странно выглядевшему офицеру отпить, что Штубер и сделал с величайшим удовольствием.
Оберштурмфюрер все рассчитал верно: когда он вошел в дом, сидевшие там обер-лейтенант, два лейтенанта и оберфельдфебель подхватились. Визит офицера гестапо никогда не предвещал ничего хорошего. Пусть даже такой странный, каким оказался этот.
— Кто здесь старший? — сухо спросил Штубер, все еще чувствуя, как по телу стекает речная вода. Однако холод уже отступил, начинал действовать шнапс.
— Я.
— Кто «я»? Представьтесь.
— Обер-лейтенант Вильке, командир седьмой роты, 121‑го батальона.
— Так вы еще и командир роты?! — уточнил он таким тоном, словно тотчас же намерен был отстранить, понизить и разжаловать вплоть до рядового.
— Так точно. Вчера командира батальона тяжело ранило. Меня только что назначили.
— И вся рота отмечает ваше назначение?
— Да нет, я ничего такого не предпринимал, — уже откровенно трусил обер-лейтенант.
— По этому поводу мы еще будем разбираться. А пока что этого пьяного мерзавца, — кивнул он в сторону испуганно жавшегося у двери пулеметчика, — под арест. Подробности его проступка вам сообщат.
— Есть под арест.
— И командиров взводов — немедленно в окопы. Если русские высадят диверсионную группу, она вырежет всю вашу пьяную роту.
Оба лейтенанта и оберфельдфебель козырнули и, не дожидаясь распоряжения командира роты, заторопились выйти из комнаты.
— Мне — любую одежду. И лично сопровождать до штаба батальона.
Обер-лейтенант вызвал часового, приказал отвести пулеметчика и сам вышел вслед за ним. Через несколько минут он снова появился, но уже в сопровождении своего денщика, в одной руке которого было обмундирование, в другой — сапоги.
— Думаю, это вам подойдет, господин оберштурмфюрер, — вежливо проговорил обер-лейтенант. — Переодеться можете в соседней комнате. Извините, офицерского обмундирования не оказалось.
Штубер не сомневался, что это мундир пулеметчика, однако не сказал об этом ни слова. Брезгливость тоже сумел погасить: в конце концов, лучше, чем снимать с убитого. Впрочем, он готовил себя и к этому. Излишняя брезгливость, неумение рисковать, страх перед врагом, жалость — все это не для «профессионала войны» и должно быть исключено, выгрызено, выжжено из его характера, его психики.
* * *
Когда утром, уже в своем собственном мундире, гладко выбритый и предельно подтянутый, барон фон Штубер предстал перед начальником службы СД штандартенфюрером Гредером, тот долго, слишком долго и молча сверлил его взглядом, словно вызвал на допрос.
