— Дозвольте тогда и мне слово сказать. От отделения пулеметчиков, — подал голос старшина Дзюбач, усиленно прокашливаясь. Он все еще оставался рядом с лейтенантом, Громов просто забыл поставить его в строй. — Мы у себя в точке тоже мозговали над этим. И дума наша такая: задачу мы свою выполнили, и коль командование укрепрайона приказало оставить доты, значит, ему виднее, где мы больше нужны: здесь, в каменном мешке, который фашисты завтра же так завяжут, что и дохнуть будет нечем, или там, в войсках, где мы еще сможем сражаться. И откуда хоть кто-нибудь, хоть один, да вернется к своей семье.
— Это что, решение всех бойцов пулеметного? — переспросил Громов. — Я спрашиваю: всех?
— Можно считать, что всех.
— А вы, товарищ лейтенант, поспрашивайте, — подсказал Петрунь. — Пусть каждый за себя.
— Каждый пусть, — поддержал его Каравайный. — Тут ведь о жизни гутарим, не на гулянку идти.
— Принято: каждый сам за себя. Но приказ, который я затем оглашу, будет приказом для всех. Красноармеец Гранишин.
— Надо прорываться, лейтенант. Там, на земле, мы еще повоюем. Только бы из склепа вырваться.
— Чобану?
— Запрут нас здесь германцы. Гранатами забросают. Надо выходить.
— Вы, Ивановский, что скажете?
— Был и остаюсь против такого решения. Против того, чтобы выходить этой ночью. Мы еще можем сражаться. Вот когда боеприпасы будут на исходе — тогда конечно… Только всем вместе.
— Каждый пулю себе в висок, — проворчал Гранишин.
— Отставить. Умейте выслушивать не только себя, но и других. Вы, Назаренко?
— Нас, в расчете второго орудия, осталось четверо. Все четверо и будем выходить. Мы все местные. Леса знаем. По селам — свои люди, и, если понадобится, спрячут и переоденут… А там видно будет.
— Слушай, что он такое гаварыт?! — возмутился Газарян. — Накормят, переадэнут, спрячут!.. Мы что, по домам разбегаться собираемся?! Бросай винтовки, война кончилась — да?!
— Так ведь немец-шваб уже, наверно, под Киевом! — взорвался Назаренко. — Нам что, до самого Киева строем идти, горланя: «Красная армия всех сильней»?! Надо будет — и разбежимся, на время конечно пересидим. В Гражданскую вон как было…
— Что ты сравниваешь, что сравниваешь?! — вздыбился Ивановский. — Это ж совсем другая война была. Там кто кого бил? Русский русского. Одна власть ушла, другая пришла. И тоже не ордой поставлена.
— Так что вы предлагаете, Газарян? — вмешался лейтенант.
— Пачэму я? У мэня камандир есть, сержант Крамарчук. Гавары, камандыр.
— Я свое мнение уже высказал. К тому же не будем забывать, что у нас трое раненых, — отозвался Крамарчук, немного помедлив. — Как быть с ними? Как прорываться?
— Если вы решите прорываться, раненые останутся здесь. — Весь строй взглянул направо. Никто не заметил, как, опираясь на винтовку, словно на палку, из лазарета вышел Коренко. — Хоть вы нас и не спросили, что мы думаем о прорыве, но мы-то думаем. Заготовьте мне побольше снарядов. Я сам стану у орудия. Симчука и Роменюка перенесите в пулеметный. Ребята согласны. При прорыве мы вас поддержим. Ну а потом… Потом что ж… Как водится… Будем сражаться, сколько сможем.
— Слышишь, Назаренко? Вот гаварыт баец из расчета Газаряна. Солдат гаварыт, понял? Абдулаев — тоже солдат. Весь расчет.
— Вы — мужественный боец, красноармеец Коренко. Самое сложное при прорыве — решить, как поступать с ранеными, — молвил комендант. — И то, что сами вы и ваши товарищи, раненые, предложили свой вариант прорыва… Такое не забывается. От лица службы, Коренко… Каравайный, ваше решение?
— Как все, как будет приказано.
— Петрунь?
— С вами, товарищ лейтенант. Как вы, так и я.
— Санинструктор Кристич.
— С ранеными. Куда мне без них?
— Ну что ж, спасибо за искренность, — задумчиво произнес Громов, когда высказались все до одного. — Независимо от того, какое решение каждый из вас принял, мое мнение о вас не изменилось, все вы — храбрые бойцы, и это очевидно. Перед построением я беседовал с комбатом. Майор Шелуденко со своим гарнизоном решил давать бой фашистам, не покидая дота. Возможно, он мыслит так же, как сержант Крамарчук: долго держать здесь войска немцам не резон.
— Чего же сразу не сказал об этом? — удивился старшина.
— Не хотел. Теперь каждый гарнизон сам решает свою судьбу.
— А как соседние доты? — несмело поинтересовался Гранишин.
— Соседние? Там дела обстоят не лучше, чем у нас. Остатки гарнизона Родована, что южнее нашего «Беркута», ночью будут прорываться из окружения. Это уже решено. Гарнизон дота, что севернее нас, — их осталось там всего четверо — вынужден вести бой до конца. Прорываться у них уже нет ни сил, ни возможности. Группа прикрытия сержанта Степанюка тоже решила прорываться. Вот так. Теперь вам ясна вся картина нашего участка фронта.
Громов ожидал новых вопросов. Но строй молчал. Долго и угрюмо. Даже две короткие пулеметные очереди, вспахавшие бруствер у дота, не нарушили этого молчания.
— Ладно, — заговорил Громов, признаваясь самому себе, что окончательного решения принять так и не сумел. Хотя помнил армейский завет отца: «Никогда не тяни с решением. Солдаты всегда должны быть убеждены, что их командир знает выход из ситуации, что он поддержит и спасет».
— Договариваемся так: думают все. Решение примем через полчаса. А сейчас командиров отделений и вас, Ивановский, прошу зайти ко мне. Все остальные — по своим местам. Задача одна: прицельный огонь по врагу, по любой реальной цели.
39
Как только они собрались в командном отсеке, позвонил Шелуденко.
— Не могу дождаться твоего решения, лейтенант. Извини…
Громов обвел взглядом собравшихся. Говорить командиру батальона, что ни на что конкретное они не решились, так что пусть позвонит позже, было бы неэтично. Но, может, это и к лучшему, что суть будущего приказа младшие командиры узнают из его доклада майору.
— Выход, товарищ майор, вижу один: одна часть гарнизона прорывается, другая — прикрывает прорыв и остается в доте, чтобы сражаться до последней возможности. Более подробный план изложу через несколько минут.
— Но почему прорывается только часть? Почему так получилось, Громов? Что, в гарнизоне разлад?
— Никак нет, товарищ майор. Дело не в разладе. Гарнизон свою задачу выполнил, а дальше… Дальше или идут на прорыв, или остаются в доте только добровольцы. Я не хочу, чтобы люди чувствовали себя заживо мною похороненными здесь, в казематах, или смертниками там, наверху. Это их выбор.
— Да, конечно… — согласился Шелуденко, немного помолчав. — Если есть возможность выбора и хоть какой-нибудь шанс на прорыв — тогда решение, конечно, правильное.
