— Вот семя иродово, такое старое, что и могила его не принимает, а гляди ж ты, и оно смерти боится! — искренне удивилась Ульяна, когда двери за Рогачуком закрылись. — Хотя что правда, то правда: за партизан немцы не милуют. Староста бумагу читал: будете помогать партизанам — немцы сожгут село. Близко они тут. Вон, в Гайдуковке, полно их. И полицаев.
— В Гайдуковке?… — снова приподнялся на локте Крамарчук. — Вы часто бываете там?
— Так я же сама родом оттуда, — старуха налила из кувшина в кружку молока и протянула Крамарчуку. — Козье. Я его на дух не переношу, козлятиной воняет. Но ты пей. У нас не сытно. Потом еще покормлю картошкой, а на ночь напою настоем из трав. А там уже сам выползай. Захочешь жить — будешь жить, а нет такой воли — Бог простит. Я тебя и подбирать-то не хотела. По мне что фашисты, что коммунисты… И те, и те — нелюди.
— Веселый у нас разговор, — нахмурился Николай. — Всех одним кадилом обвеяла. Скажи лучше, ты Кристичей из Гайдуковки знаешь?
— Каких Кристичей? — удивленно посмотрела на него старуха, останавливаясь посреди комнаты. — Там их полсела, этих Кристичей — иродово семя цыганское.
— Мне нужна Мария Кристич. Молодая такая, красивая девка.
— Да уж понимаю, что не старухой интересуешься. Не та, не докторша, часом?
— Вот-вот, медсестра! — снова поднялся на локтях Крамарчук. Ему с трудом верилось, что в этом селе кто-то мог знать их санинструктора.
— Там она. У родственников. Сама, правда, не гайдучанка. Из другого села. Километров за двадцать отсюда. Началась война, ее вроде бы тоже в войско взяли. А недавно тут объявилась. Где была до этого, так никто толком и не поймет. Вроде бы где-то учительствовала.
— Это правда, она была учительницей.
— Ну, правда не правда — без меня разберутся, кому надо.
— Работает она в больнице?
— Прячется она в селе. Чего-то боится.
— Мне очень нужно повидать ее. Завтра же. Как ее найти?
— Ага, я тебе, семя иродово, еще и девок водить буду.
— А ты и вправду ведьма, — незло признал Николай.
— Я с того дня ведьмой стала, когда такие, как ты… Э, да что тебе говорить, — снова загрохотала чугунками Ульяна. — Племянника пошлю за твоей. Передаст, чтобы пришла, семя иродово.
Крамарчук хрипло рассмеялся. Эта странная старуха уже начинала нравиться ему.
— А он разыскать сможет?
— Скажу — разыщет, — по-мужски пробасила старуха. — Не первый раз.
Накормив Николая, она куда-то ушла, но вскоре появилась вместе с невысоким худощавым подростком лет четырнадцати. Когда паренек дошел до кровати, сержант увидел, что лицо у него исхудавшее, болезненно-желтое, с первыми проталинами морщин.
— Вот этот пойдет, — резко огласила старуха, словно стояла посреди городской площади. И только сейчас Крамарчук отметил про себя, что голос у нее еще довольно моложавый. — Он уже знает.
— И что — сможешь найти ее? — спросил Николай.
— Тяжело, что ли?
— Скажешь, что здесь ее ждет один человек. От Беркута. Запомнишь? От Беркута.
— Тяжело, что ли?
— Разговорчивый ты мужик! Скажешь Марии, что я буду ждать ее три дня. Три, не больше. Если меня не окажется в этом доме, тетка Ульяна будет знать, где я. Сам я идти в Гайдуковку не могу. Ранен и без документов… Понял?
— Тяжело, что ли?
— Да что ты его учишь? — вмешалась хозяйка, провожая парнишку. — В войну они, иродово семя, рано взрослеют.
— Я это знаю, — вздохнул Николай.
54
Под вечер Штубер осматривал пополнение своей группы. Два агента абвера из местных, один осведомитель гестапо — каким-то образом забившийся в эти края венгр; пятеро навербованных в лагерях военнопленных, единственной гарантией надежности которых было то, что вчера Ранке заставил их принять участие в казни перед строем двух групп своих товарищей по лагерю. Поступило еще восемь солдат-немцев, в основном из полковых разведрот — все после госпиталей, после ранений. У этих, из разведрот, был хоть какой-то опыт боевых действий да опыт рукопашных. У остальных же…
Однако Штубер понимал, что лучшего «материала» ему сейчас не набрать. Он и так должен быть признателен Ранке. Эта восьмерка — все, что можно было выудить здесь, в тылу, вдали от Германии и фронта. Да, было еще четверо полицаев, присланных из соседних областей. Эти вызвались добровольно, за хорошую плату. Двое из них отсидели в тюрьме за бандитизм. Обычно Штубер старался не прибегать к услугам уголовников, но сейчас именно на них он и возлагал определенные надежды, тем более что эти двое казались ему прожженными, видавшими виды парнями. Уж ножами-то они, по крайней мере, орудовать умеют. А это уже кое-что.
— Вот такие дела, мой фельдфебель, — мрачно произнес Штубер после того, как особенно внимательно осмотрел каждого из бойцов своей старой гвардии, оставшихся от прежней группы «Рыцарей Черного леса». — Шестеро суток вам с Лансбергом на то, чтобы привести новичков в чувство, обучить их основам ближнего боя, владению всеми видами оружия. Тренировки самые интенсивные. До изнеможения.
— До изнеможения они и будут.
— Задействовать всех опытных «рыцарей». Завтра из лагеря военнопленных привезут группу «манекенов», на которых вы можете испытывать любые приемы, вплоть до вспарывания животов. На японский манер, мой фельдфебель, на японский манер… — похлопал он Зебольда по плечу, хотя почувствовал, что уточнение, касающееся вспарывания животов, никакого впечатления на Зебольда не произвело. Возможно, он даже воспринял это разрешение в буквальном смысле. — Пришлют человек тридцать. Содержать в подвале. На неделю должно хватить. Возвращать их в лагерь не обязательно.
— Щадящие условия, — кротко заметил Зебольд. — Мне не понравилось, что ту, прошлую, партию нужно было беречь для отправки в Германию, на работу. «Манекены» — они и есть «манекены»…
— Да, следите, чтобы в процессе обучения русские запоминали команды на немецком.
— Господин гауптштурмфюрер, — появился у входа в башню денщик Штубера. Отправляясь в ту погибельную поездку в лес, гауптштурмфюрер предусмотрительно оставил его охранять крепость. Это и спасло ему преданного ефрейтора Ганса Крюгера. — Вас к телефону. Оберштурмбаннфюрер
[4]
Роттенберг.
Направляясь к башне, Штубер еще раз прошелся вдоль строя, внимательно, с ног до головы, осматривая каждого стоящего перед ним. Рослые, сильные и не очень молодые… Ранке все правильно понял: его люди подбирали именно тех, кого требовалось. Штубер старался не брать к себе молодых. Тридцать лет, считал он, — именно тот возраст, когда человек уже способен избегать сантиментов, не мучаясь при этом угрызениями совести и романтическими идеалами. Под тридцать из этих предрасположенных к авантюризму людей можно готовить настоящих диверсантов. Жаль только, что в этом строю нет Беркута. Уж он-то вписался бы! Однако что понадобилось в столь поздний час шефу местного отделения гестапо?
